Вторая часть дилогии. Наше время. По вине главного городского пожарного Пучкова сгорели дома, включая его собственный, а в нем любимая кошка Муся. Пучков сходит с ума, воображает себя Сталиным и отдает приказ расстрелять самого себя. Но самое смешное начинается, когда его принимают за Сталина сначала больные, а потом и здоровые.
Алексей СЛАПОВСКИЙ
СТАЛИН ЖИВ,
или
СКАЗ О ТОМ, КАК СУМАСШЕДШИЕ С УМА СОШЛИ,
или
МУСЯ
Трагикомическая драма в 2-х актах
ПЕРСОНАЖИ:
ХМЕЛЬНИЦКИЙ Платон Петрович, новый главврач районной психиатрической больницы, 35 лет
ФРОСЯ, молодой врач
ЛЕПЕХИНА Фаина Юрьевна, заместитель главврача, около 50 лет
ФИРСОВ Лев Родионович, завхоз больницы, около 60 лет, слегка заикается на начальных согласных
ПУЧКОВ Святослав Иннокентьевич, майор, начальник противопожарной службы города, 50 лет
МАЛЕШКО Илья, капитан, сотрудник Пучкова, 40 лет
НАДЕЖДА, жена Пучкова, около 50 лет
ГОРШЕННИКОВ Григорий пациент, разорившийся предприниматель-торговец
ЛАВРЕНТЬЕВ Павел, пациент, был охранником при магазине
КВЕСТ, пациент, очень молод, помешался на компьютерных играх-квестах
ЕВА, пациентка, считает себя несправедливо изгнанной из рая
Пожарные, просители и другие жители города.
АКТ I
Пролог.
Пожар. Горят три дома и магазин «Продукты». Слышно, как душераздирающе мяукает кошка. На сцену выбегают пожарные. В том числе Пучков и Малешко.
ПУЧКОВ. Воду! Воду давай!
МАЛЕШКО. Воду давай!
1-Й ПОЖАРНЫЙ (2-му Пожарному). Воду давай!
2-Й ПОЖАРНЫЙ. В машине нету!
1-Й ПОЖАРНЫЙ. В машине нету!
МАЛЕШКО. В машине нету!
ПУЧКОВ. К колонке подключайте! Тяните оттуда!
Пожарные утягивают шланги. Появляются вновь, тянут шланги назад. Наставляют брандспойты на огонь. Воды нет.
2-Й ПОЖАРНЫЙ (из-за кулис). Нет воды в колонке!
1-й ПОЖАРНЫЙ. В колонке тоже нет!
МАЛЕШКО. Нет в колонке!
ПУЧКОВ. К пруду ехайте, сволочи!
МАЛЕШКО. К пруду давай!
1-Й ПОЖАРНЫЙ. К пруду едем, в машину все!
На сцене остается только Пучков. Кошка надрывается мяуканьем. Пучков страдает.
ПУЧКОВ. Муся! Мусечка, ты выпрыгни, ты там не прячься, а то тебя дымом задушит! Выпрыгни, родненькая! Прошу тебя! Любименькая моя, выпрыгни!
Кошка мяукает все тише. Замолкает.
ПУЧКОВ. Муся? Муся, где ты? Кис-кис-кис! Мусечка! Муся-а-а-а-а!
Встает на колени, обхватывает голову руками, раскачивается и воет от горя.
Психиатрическая районная больница. Снуют люди – и персонал, и пациенты, таскают мокрые одеяла, матрасы, подушки.
Появляется Хмельницкий, с удивлением смотрит на все это. Обращается к проходящей мимо Еве, у которой в руках матрас.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Здравствуйте, что у вас тут?
ЕВА. Вы Адам?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Нет.
ЕВА. Тогда в чем дело, мужчина? Не Адам, а туда же! Вы думаете, я такая? Если женщина несет матрас, то любой мужчина может ее оскорбить, так, по-вашему? Этот матрас для спанья, а не для того, о чем вы подумали! (Вглядывается). Вы точно не Адам? (С улыбкой). Адам, ты же? Ведь ты?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Нет.
ЕВА. Почему? Я вот красивая, молодая, и я Ева. А ты красивый и молодой, но не Адам. Что-то тут не так!
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Я врач.
ЕВА. Так бы и сказали! Врач Адамом быть не может! Спросите, почему?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Почему?
ЕВА. Потому что врачи здоровые, а Адам болен. Спросите, чем он болен?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Чем он болен?
ЕВА. Любовью!
Идет с подушкой Фрося.
ФРОСЯ. Ева, не отвлекайтесь! А то вас опять из рая выгонят!
ЕВА. Дважды ниоткуда не выгоняют! И где тут рай, интересно?
ФРОСЯ (показывает в сторону). Там.
ЕВА (лукаво грозит пальцем). Знаю, что обманываете, но все-таки проверю!
Ева уходит.
ФРОСЯ. Вы к кому?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Хмельницкий Платон Петрович. Ваш новый главврач.
ФРОСЯ. Ефросинья, Фрося. Нас предупреждали, мы хотели встретить, но… Сами видите. Сначала во всем городе отключили воду. И горячую, и холодную. Что-то ремонтировали. Потом включили, но с таким напором, что у нас на втором этаже трубы прорвало, залило первый. И вот – переселяемся.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Почему больных привлекли? Это не положено.
ФРОСЯ. Конечно, не положено, а что делать? Я вот всего-навсего интерн, а практически и зав отделением, а заодно и терапевт по общим, и даже зубы им осматриваю.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Не хватает людей?
ФРОСЯ. Да во всем городе не хватает, вымирающий он. Аттестуюсь и сразу уеду, а то тоже вымру. А извините, вы тот самый Хмельницкий?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. В смысле?
ФРОСЯ. Я, когда училась, легенды слышала про какого-то Хмельницкого, что был такой чуть ли не гений, любимый ученик профессора Гамбурга, да еще и красавец, старшие девушки в общежитии рассказывали прямо с восхищением. Вы не он?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. У Гамбурга других Хмельницких не было.
ФРОСЯ. Надо же! Вот мне повезло! А вы женаты?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Это вы… Вы шутите? Наигрываете? Манера такая? Что?
ФРОСЯ. Это простота моя, Платон Петрович! Что на сердце, то и на языке! Недаром же меня родители назвали так простонародно и старомодно. Фрося я, Фрося и есть. У вас тоже старомодное имя – Платон. Видите, у нас уже есть что-то общее!
Идет Лепехина, нагруженная бельем.
Фаина Юрьевна! Познакомьтесь, Платон Петрович Хмельницкий, тот самый, которого к нам назначили. (Хмельницкому). Фаина Юрьевна Лепехина, зам главврача. То есть теперь ваш зам.
ЛЕПЕХИНА. Очень приятно! Наконец у нас будет нормальное молодое руководство! Надеюсь, надолго к нам? А то за двадцать лет семь главврачей сменилось. Кто увольняется почти сразу, кто запивает, а предыдущий умер на рабочем месте.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Пожилой был?
ЛЕПЕХИНА. Да не слишком. От передозировки снотворного. Бессонница мучила, вот он и… Увеличивал дозу, не помогало, решил спиртом увеличить эффективность. И не рассчитал. А бессонница потому мучила, что за все сразу хватался, вот и не выдержал. Главврач должен обеспечивать общее руководство лечебным процессом и не отвлекаться на мелочи, а я, как зам, беру на себя все практические вопросы. Тяжело, но справляюсь.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. А почему вас не назначили главным? Было бы логично.
ЛЕПЕХИНА. Платон Петрович, о чем вы? Вы хотите логики в сумасшедшем доме?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Это не тут решается, а там. (Показывает наверх).
ЛЕПЕХИНА (повторяет жест). Так я про то и говорю!
Появляется Фирсов.
ФИРСОВ. Фаина Юрьевна, у меня сухое белье кончилось, матрасов не хватает, больные в санитарном блоке кораблики по воде пускают, от этой бестолковщины все окончательно с ума сошли!
ЛЕПЕХИНА. Не нагнетайте, Лев Родионович, справлялись всегда – и теперь справимся! (Указывает на Хмельницкого). Слава богу, теперь есть кому нас выручить. Платон Петрович Хмельницкий, новый главврач.
ФИРСОВ. Лев Родионович Фирсов, коммерческий директор.
ФРОСЯ. Сестра-хозяйка!
ФИРСОВ. Не старайся, Фрося, я на твой юмор внимания не обращаю.
ЛЕПЕХИНА. Вообще-то ваша должность по штатному расписанию именно так и называется.
ФРОСЯ. Надо изменить – брат-хозяин! Красиво!
ФИРСОВ. Будем шутить или решать проблемы?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Будем решать. У вас в городе есть какие-то службы – помогать по дому, окна мыть, убирать – ну, понимаете?
ФИРСОВ. Можно поискать.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Найдите, вызовите, пусть займутся.
ФИРСОВ. А платить чем?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. В бюджете любой государственной клиники предусмотрены форс-мажорные затраты. В крайнем случае обратимся в муниципальные органы, больнице они не откажут.
ФИРСОВ. Еще как откажут! Мы тут одному кресло-каталку у мэрии выпрашивали, письма писали, что он бывший ветеран труда, сирота, помочь некому, а главное, кресло-то это стоит копейки – и что? Три года отписывались! Мы на них жалобу – в Москву, во все инстанции вплоть до президента! На четвертый год прислали все-таки кресло, а у него колесо кривое оказалось, не едет. Мы в починку. Полгода чинили, вернули, а человека уже нет! Помер, не дождался.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Сами колесо не могли выправить?
ФИРСОВ. То есть?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Сами починить. Разве такое сложное дело?
ФИРСОВ. Знаете, Петр Платонович…
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Платон Петрович.
ФИРСОВ. Извините. Я, Платон Петрович, на ниве здравоохранения тридцать с лишним лет подвизаюсь. И не могу не вспомнить с теплотой прежнее время!
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Каталки были в изобилии?
ФИРСОВ. Вообще не было, но в том и суть! Человек или был здоровый, или ложился и спокойно помирал! И никаких промежуточных мер, никакой этой медицины… Половинная или как она?
ФРОСЯ. Паллиативная. Поддерживающая.
ФИРСОВ. Я и говорю – половинная! Что она поддерживает – жизнь или смерть? Отвечаю – смерть! Только зря мучаем людей!
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Спасибо за теоретическую беседу, но моя цель – чтобы наши больные мучились как можно дольше. То есть жили и выздоравливали. Еще раз – вызовите уборщиков, а вопрос оплаты я улажу. Больных от этих работ немедленно отстранить. (Лепехиной). Утренний обход был?
ЛЕПЕХИНА. Какой обход, если такая ситуация?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Фаина Юрьевна, я не про ситуацию спросил. Я задал простой вопрос – был обход или нет?
ЛЕПЕХИНА. Если вода кругом… Не было.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Вот с этого и начнем! Где я могу взять халат, где мой кабинет?
ЛЕПЕХИНА. Прямо – и до конца. А мы сейчас больных по палатам разведем. Минутку! (Идет к гардеробному шкафу, достает сапоги). Сапожки наденьте, а то мокро везде. Вы прямо на ботиночки, они так и рассчитаны – безразмерные.
Хмельницкий надевает сапоги.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Через десять минут – жду.
Уходит.
ФИРСОВ. Круто начал.
ЛЕПЕХИНА. Сломается. Все ломались, и он не выдержит. (Больным). А ну, бросили всё!
Больные бросают одеяла, подушки и матрасы.
Да не здесь! На место отнесли, там и бросайте!
Больные поднимают все и уносят.
ФРОСЯ. Сразу красавчика отравим или дадим пожить?
ЛЕПЕХИНА. Плохая шутка, Фрося. И не делай вид, что ты не волнуешься. Весь город к тебе по ночам на дом ходит, как в аптеку!
ФРОСЯ. Во-первых, неправда, во-вторых, не на дом, в-третьих, не ко мне. А даже если и так, у нас зато – мир и тишина! В соседнем Рупьевске каждый месяц убийства и грабежи на почве наркомании. Это – лучше? Я читала, в Германии или в Голландии, там полицейские ездят по утрам и раздают дозы. Условие – прими и сиди дома. Или лежи на улице, где лежал. Они принимают и постепенно, спокойно отдают концы. Зато других не трогают! Если хотите, это борьба с наркоманией с помощью наркотиков!
ФИРСОВ. Любой гадости человек оправдание найдет!
ФРОСЯ. А вы себе тоже найдите! У вас четыре свиньи в хлеву живут на больничном рационе!
ФИРСОВ. Это не рацион, а отходы! Пациенты не жрут толком ничего, и что, выкидывать?
ЛЕПЕХИНА. А почему не жрут? Потому что кухарка, ваша сестричка двоюродная, Лев Родионович, так готовит, что никакой сумасшедший есть не будет! Подозреваю – нарочно, чтобы отходов побольше было для ваших любимых свиней!
ФИРСОВ. Не надо сестричкой попрекать! А то напомню, у кого тут родственники и знакомые – и санитарами, и медсестрами, и в регистратуре…
ЛЕПЕХИНА. Я всех уволила!
ФИРСОВ. А потом опять примете, не первый раз! А мы тут без персонала задыхаемся! И насчет прорыва воды надо еще разобраться – может, нарочно кто устроил? Чтобы всю документацию залить и все компьютеры вместе с информацией! И никаких следов.
ЛЕПЕХИНА. Ты на что намекаешь, сестра-хозяйка?
ФРОСЯ. Лев Родионович, Фаина Юрьевна, вы чего? У нас общее дело, если будем друг друга топить – утонем все!
ФИРСОВ. Тоже правда.
Появляется Хмельницкий.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Я там прошел… Все в воде, все мокрое… Даже истории болезней.
ФРОСЯ. Ничего, мы наизусть все помним.
ЛЕПЕХИНА. Конечно. Больница небольшая, пациентов немного. Тут у нас, в городе, у людей такой менталитет сложился, что психические расстройства за болезни не считают. Работать можешь – значит, здоровый!
Они уходят.
Пациенты устраиваются в палате, расставляют и застилают кровати.
Здесь Горшенников, Лаврентьев, Квест, Ева. Квест, поставив кровать, ходит по палате и тычет пальцем во все предметы, словно выстраивает невидимый путь куда-то. Ева ставит на подоконник горшок с цветком. Горшенников, постелив матрас, щупает его, обращается к Лаврентьеву.
ГОРШЕННИКОВ. Наименование товара: матрас. Категория: текстиль для спальни. Тысяча.
ЛАВРЕНТЬЕВ. В какой валюте?
ГОРШЕННИКОВ. В долларах. Нет, в евро, евро дороже.
ЛАРЕНТЬЕВ. Загнул.
ГОРШЕННИКОВ. А накладные расходы? Перевозка, хранение, аренда! Я с чего это платить буду? Девятьсот.
ЛАВРЕНТЬЕВ. Пятьсот, больше не дам.
ГОРШЕННИКОВ. Восемьсот, за свою цену предлагаю!
ЛАВРЕНТЬЕВ. Шестьсот.
ГОРШЕННИКОВ. Семьсот – себе в убыток!
ЛАВРЕНТЬЕВ. Дураков нет. Не куплю.
ГОРШЕННИКОВ. Как это?
ЛАВРЕНТЬЕВ. А так. У меня свой есть.
ГОРШЕННИКОВ. Сравнил! У тебя не матрас, а одни комки! Лежишь, как на кочках. А у меня – будто на мягком песочке у моря! Рядом с загорелой девушкой!
ЕВА. Мужчина, давайте не будем! Тут женщина с вами!
ГОРШЕННИКОВ. А вы отвернитесь! (Лаврентьеву). Ладно, пятьсот.
ЛАВРЕНТЬЕВ. Нет.
ГОРШЕННИКОВ. Четыреста!
ЛАВРЕНТЬЕВ. Нет!
ГОРШЕННИКОВ. Триста! Двести! Павел, ты пойми, без оборота нет торговли, лучше дешевле продать, чем вообще не продать!
ЛАВРЕНТЬЕВ. Отстань!
ГОРШЕННИКОВ (Еве). Купите, дама. Вашему мужу понравится.
ЕВА. Если женщина одинокая, над ней издеваться можно? Какой вы мужчина после этого?
ГОРШЕННИКОВ (Квесту). Как тебя, Квест, что ли? Купи матрас. Отличный, ортопедический, недорого.
КВЕСТ. Матрас? Матрас. Матрас. Какой матрас? Мне лестница нужна! Матрас мягкий, и у него ступенек нет! А мне нужна лестница! От уровня до уровня, понял? Где лестница? Подсказку дайте! Дайте подсказку! Бонус дайте, гады!
ЛАВРЕНТЬЕВ. Гейм овер!
КВЕСТ. Почему овер? Я только начал! Я все нашел, все открыл!
ЛАВРЕНТЬЕВ. Старт! Плей! Время пошло!
Квест тут же становится сосредоточенным и тычет пальцем, опять выстраивая путь поиска.
ГОРШЕННИКОВ. Издеваешься над психом? Ладно, не хотите себе выгоды, продам другим, кто умнее!
Сворачивает матрас, несет к двери, но Лаврентьев тут же встает перед ним.
ЛАВРЕНТЬЕВ. Стоять! Покажи чек!
ГОРШЕННИКОВ. Какой чек? Это мое!
ЛАВРЕНТЬЕВ. Нет тут ничего твоего! Положь на место!
ГОРШЕННИКОВ. Пусти!
Пытается прорваться, Лаврентьев вырывает у него матрас, заламывает ему руки.
ЕВА. Мужчины, перестаньте!
В палату входят Лепехина, Фирсов, Фрося и Хмельницкий.
ФИРСОВ. А ну, прекратить! Сейчас сульфазина закатаю всем!
Все больные тут же бросаются к койкам и смирно рассаживаются, застывают.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. У вас сульфазин применяется?
ЛЕПЕХИНА. Да ни в коем случае! Это Лев Родионович доисторическое время вспомнил. Советское.
ФИРСОВ. А вы советское время не ругайте! Люди тогда проще были. И здоровые, и больные. Что прописывали, то и принимали. А сейчас – да что даете? да от чего? да какие побочные эффекты?! Никакого доверия здравоохранению не стало!
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Здесь у нас кто? Какие диагнозы?
ФРОСЯ. Горшенников Григорий Григорьевич, бывший предприниматель, торговал оптом и в розницу, разорился, на этой почве шизофрения, бред преследования, ему кажется, что к нему придут бандиты или полиция и все отнимут.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Как же отнимут, если ничего нет?
ГОРШЕННИКОВ. Неправда! Полные склады на любой вкус! Счета в трех банках! Но я все это своим горбом нажил, и вы не имеете права!
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Успокойтесь, мы не дадим вас в обиду. Дальше?
ФРОСЯ. Елин Дмитрий Борисович, прозвище Квест, игроман, с утра до ночи сидел за компьютером и проходил уровни каких-то бродилок и искалок, поэтому и Квест. Бессонница, анорексия, правда, сейчас чуть-чуть отъелся. В общем – неврастения.
КВЕСТ. Никакой неврастении, я спокоен! Я хладнокровно все делаю! Ключ нашел, дверь открыл, коридор прошел, в ловушку не попал, налево свернул… А дальше? Тупик! Опять тупик, вы понимаете? И ключа нет! И бонусов нет! Подсказку дайте!
ФРОСЯ. Ключ под подушкой. Вход там же.
КВЕСТ (заглядывает под подушку). Неправда, нету! (Причитает). Тупик, тупик, тупик!
ФРОСЯ. Будешь кричать – отключу интернет!
Квест ныряет головой под подушку и затихает.
ФРОСЯ. Лаврентьев Павел Ильич, был охранником в магазине. Шизофрения, навязчивые состояния. Ему стало казаться, что из магазина все хотят что-то украсть. Задержал и избил старика за банку маринованных грибов.
ЛАВРЕНТЬЕВ. Я виноват? А он, что украл, не виноват? Я его сразу вычислил! Вижу – старый человек у кассы с бутылкой водки. И все, только бутылка! Вопрос – закуска где? Был бы моложе, тогда ладно, молодой и без закуски может бутылку осилить. Или его друзья ждут, он с приятелем поллитровку оприходует. А то и с женщиной – тем более нет вопроса, где женщина, там и закуска! А у старого ни друзей, не женщин, старые в одиночку пьют! Но целую бутылку – без закуски? Не бывает этого!
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Может, он ее не сразу, Павел Ильич? Рюмочку-другую, а остальное потом?
ЛАВРЕНТЬЕВ. Вы кто?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Ваш новый главврач.
ЛАВРЕНТЬЕВ. Я не об этом. Вы русский?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Какое это имеет…
ЛАВРЕНТЬЕВ. Не отвиливать! Русский или нет?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Да.
ЛАВРЕНТЬЕВ. Сомневаюсь! Был бы ты русский, ты бы этих глупостей не говорил! Рюмочку-другую! Остальное потом! Да какой русский так пьет? Сколько купил, столько и выпил, вот как мы пьем! И я догадался, что закуска есть, но он на нее пожадничал деньги тратить. И я ведь его вежливо в сторонку отвел, вежливо сказал: дед, признавайся! А он на меня матом! Ну, я и обыскал! И кто прав оказался? Банку маринованных грибочков высшего сорта в трусы он себе засунул! Не постеснялся, старый хрен, в самое…
ЕВА. Мужчина!
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Мы поняли.
ЛЕПЕХИНА. В любом случае избивать его ногами было не обязательно.
ЛАВРЕНТЬЕВ. Он сопротивление оказывал! Он меня первый ударил прямо по…
ЕВА. Мужчина!
ЛАВРЕНТЬЕВ. По органам! А что, воровать, значит, можно? Зачем тогда в магазинах охранники стоят? И я же его не для него бил, я против него ничего не имею! Я его бил для других – чтобы видели и не рисковали!
ФИРСОВ. Не одобряю, но понять могу. У нас вот пациенты выписываются, и кто полотенце унесет, кто тарелку казенную, а кто-то даже сиденье с унитаза уволок! Одного публично наказать, другим не повадно будет!
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Побить?
ФИРСОВ. Есть другие меры…
ХМЕЛЬНИЦКИЙ (Соне). А эта дама – кто?
ФРОСЯ. Хворостинская Ева Сергеевна. Шизофрения, легкая нимфомания, бред величия – той самой Евой себя считает, которая из Библии.
ЕВА. Это у вас бред! И там все неправильно написано. Выгнали из рая – за что? Если бы за измену – да, понимаю. За измену убить мало. А если два человека полюбили друг друга, как муж и жена – за это гнать? Дичь какая-то!
ХМЕЛЬНИЦКИЙ (Лепехиной). Почему в мужской палате?
ЛЕПЕХИНА. Она сама…
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. У вас больные сами решают, где лежать? (Еве). Давайте переселимся, хорошо?
ЕВА. Не хорошо! Я была у женщин, там одни женщины! Никаких шансов! А тут мужчины. Адама, правда, нет, но шанс есть.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Вы ошибаетесь. Когда вы все время с мужчинами, они к вам привыкают. Перестают замечать. А если будете иногда заходить к ним, лучше, если редко, ваше появление будет воспринято, как чудо.
ЕВА. А вы умный! Ладно.
Она скатывает матрас вместе с постельным бельем. Фирсов под многозначительным взглядом Хмельницкого идет к ней.
ФИРСОВ. Я все сделаю. Больные должны болеть, а здоровые работать.
ЕВА. Я не больная!
Она берет горшок с цветком, идет к двери.
(Хмельницкому). Знаете, что это?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Предполагаю, дерево познания добра и зла.
ЕВА. И опять вы умный. (Уходит, возвращается). А ты точно не Адам?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Точно.
ЕВА. Жаль!
Выходит.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Какая динамика по больнице? Статистика выздоровления, койко-дни на больного?
ЛЕПЕХИНА. Статистика хорошая, по нормативам.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. А конкретно?
ЛЕПЕХИНА. Все данные записаны.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Подмокли ваши данные. Ладно, идем дальше.
Они выходят.
В холл входят Пучков и Малешко. Пучков в форме, но расхристан, один погон сорван, второй болтается на нитках.
МАЛЕШКО. Сейчас вам таблеточек дадут, все будет в норме.
ПУЧКОВ. Ты кто?
МАЛЕШКО. Опять вы… Капитан Малешко, служу вместе с вами! Илья Малешко, не узнаете?
ПУЧКОВ. Охрана? А где Власик? Где Ежов? Где Берия? Где Поскрёбышев? Ты зачем меня держишь?
МАЛЕШКО. Я не держу, а поддерживаю. Есть тут кто-нибудь?
Входит Фирсов.
Здравствуйте! Вот, привел. Нехорошо с человеком.
ФИРСОВ. В регистратуру.
МАЛЕШКО. Закрыто там.
ФИРСОВ (достает телефон, звонит). Соня, ты тут?
Входит Фрося с телефоном.
ФРОСЯ. Тут, но я уже сутки на ногах, домой собираюсь.
ПУЧКОВ. Вся страна не спит! Спать некогда, братья и сестры!
ФРОСЯ (Малешко). Он кто?
МАЛЕШКО. Вообще-то он Святослав Иннокентьевич Пучков, майор, начальник противопожарной части…
ПУЧКОВ (срывает с себя погон). Разжаловать и расстрелять!
ФРОСЯ (достает телефон). Фаина Юрьевна, вы не ушли еще?
Входит Лепехина с телефоном.
ЛЕПЕХИНА. Уйдешь тут. Новенький? (Набирает номер). Платон Петрович, вы просили показать, как первичный прием проходит. Да, привели тут кого-то. Хорошо, ждем.
ПУЧКОВ. Кого привели?
ЛЕПЕХИНА. Тебя, родной. Знакомое лицо, ты не Надежды Синельниковой муж? То есть она была Синельникова, а потом Кучкова, что ли…
МАЛЕШКО. Пучкова. Он – Пучков.
ПУЧКОВ. Надежда подло застрелилась. Предала меня.
ЛЕПЕХИНА. О господи! Правда, что ли?
МАЛЕШКО. Он, наверно, про другую Надежду. Про Сталина жену.
Входит Хмельницкий.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Добрый вечер. Почему здесь?
ЛЕПЕХИНА. Регистратуру затопило, кабинет осмотра тоже.
ПУЧКОВ. Зачем врачи? Отравить хотите?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. С кем имею честь?
ПУЧКОВ. Шутишь или придуриваешься? Отца народов не узнал?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Вот, значит, вы кто. Иосиф Виссарионович?
ПУЧКОВ. Запишитесь на прием, мне некогда! Едем на ближнюю дачу, срочное совещание, позвать Молотова, Кагановича и Берию. Если кто расстрелян, позвать посмертно!
Малешко невольно хохотнул, но тут же стал серьезным.
МАЛЕШКО. Привыкнуть не могу. Все кажется, что он разыгрывает.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Вы ему кто?
МАЛЕШКО. Служу с ним, капитан Малешко. А дело было так. Неделю назад товарищ майор поехал на нашей машине на дачу. Места у нас, сами знаете, сухие, с водой проблемы. Короче, полить грядки, жена просила. И в это время в городе – пожар! Три дома полыхнули. И ладно бы только частные дома, а там еще и продуктовый магазин, убытков на миллионы! Но самое смешное, что в том числе загорелся и дом самого товарища майора. Я не в смысле, что смешно, а в смысле совпадения. Он туда, я тоже, весь расчет приехал. А в машине воды нет, в колонке нет, в домах тоже – в ту ночь весь город отключили.
ЛЕПЕХИНА. Зато потом так включили, что…
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Значит, он – из-за пожара?
МАЛЕШКО. Получается, да. Сгорел дом начисто. Но он про дом даже не вспомнил, он из-за кошки расстроился. Сгорела кошка. Лысая такая, сфинкс порода. Муся кличка. Он ее так обожал, что на работу брал с собой и везде вообще. Спал с ней на дежурстве. Ну, не с ней, то есть, не с кошкой спал, а рядом… Короче, прямо жить без нее не мог. И товарищ майор сначала выпивал, как нормальный, а потом начал… Говорит – всех уволить, Малешко на Колыму, то есть меня, а меня, говорит, то есть его, расстрелять.
ПУЧКОВ. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит!
МАЛЕШКО. Я думал – с похмелья заговаривается. День прошел, два. Сегодня с утра зовет меня, дает бумагу. Вот, почитайте. (Достает свернутый лист, протягивает Хмельницкому).
Хмельницкий читает.
ФИРСОВ. Чего там?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Врачебная тайна.
ФИРСОВ. Лечить будем – все равно узнаем.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ (читает вслух). Приказ номер один. В связи с халатностью и преступным разбазариванием на личные нужды общественной воды, повлекшей возгорание домов номер семь, девять и одиннадцать по улице Садовой, а также магазина «Продукты» по близлежащему адресу, вызвавшее уничтожение названных домов и магазина и лишь по случайности уцеление возможных человеческих жертв с нанесением им крупного материального ущерба, включая магазин, а также гибель ценного домашнего животного, имя по документам Мессалина, известная как Муся, в связи с вышеуказанными преступными обстоятельствами приказываю: весь состав личного состава противопожарной части города Полынска расформировать и отдать под суд, капитана Малешко решением особого совещания в моем лице сослать на Колыму сроком на десять лет плюс поражение в правах пять лет, а начальника части майор Пучкова С.И. расстрелять. Приговор привести в исполнение немедленно. Верховный главнокомандующий СССР, секретарь ЦК ВКП(б), Председатель Совета министров СССР Сталин. И подпись.
ФРОСЯ. Не позавидуешь вам, товарищ капитан! С одной стороны, надо исполнять приказ товарища Сталина и расстрелять Пучкова, но как расстрелять Пучкова, если он и есть товарищ Сталин?
МАЛЕШКО. Не смешно, девушка!
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. А почему Сталин? Почему не Наполеон, не Цезарь, не Ленин, не Брежнев… Не кто-то другой?
МАЛЕШКО. Да все просто, он историей увлекается у нас. Книжки читает по интернету, лекции слушает, кино всякое смотрит. Сталиным заинтересовался. У нас сезон спокойный выдался, пожаров особых не было, он даже расстраивался. Нет, по-человечески радовался, но у нас пожарка старая, оборудование, рации всякие, все старое тоже, он обращался, а ему – сиди спокойно, у тебя ничего не горит. Ну, и…
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Я понял. Ваше мнение, коллеги?
ФИРСОВ. Да ничего особенного, Ленин у нас был уже, помните, Фаина Юрьевна? На столы вскакивал, речи говорил, к революции звал. Сегодня, говорит, поздно, а завтра рано. Или наоборот.
ПУЧКОВ. Сталин – это Ленин сегодня! Аплодисменты, переходящие в овацию.
Хмельницкий аплодирует, остальные присоединяются. Пучков благодушно помахивает рукой.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Вылечили?
ЛЕПЕХИНА. Ленина-то? Нет, отпустили. Он безобидный был, не опасный. Вернулся домой, залег в курятнике, это, говорит, мой мавзолей. От еды отказался. Я, говорит, и без еды вечно живой. Его и насильно пытались, и по-всякому. Так Лениным и умер.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Фрося, что думаете?
ФРОСЯ. Обследовать надо, поговорить.
ЛЕПЕХИНА. А вы, Платон Петрович, я чувствую, уже что-то предполагаете?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Есть версия. (Малешко). Говорите, магазин сгорел? Владельцы в претензии?
МАЛЕШКО. Еще в какой! И владельцы, и соседи – в суд собираются на нас подать. На пожарку, то есть. Будто мы виноваты, что воды не было.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Ясно. То есть, ему грозят огромные неприятности?
ФРОСЯ. Считаете – симуляция?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ (всматривается в лицо Пучкова). Я работаю над диссертацией, тема – симулятивные психические расстройства. То есть это не симуляция в чистом виде. Часто – побег от неприятностей. Человек попал в переплет, хочется куда-то спрятаться, скрыться, и вдруг ему кажется, что у него инфаркт, инсульт, что печень отказала. Попадает в больницу. И там часто действительно обнаруживают неполадки, но не такие, как чувствует сам больной.
ФРОСЯ. Хотите сказать…
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Да, хочу сказать, что он, скорее всего, не сошел с ума, ему только кажется, что он сошел с ума. Но кажется довольно достоверно. И наша задача – доказать ему, что он здоров.
ЛЕПЕХИНА. Нам поручите или сами возьметесь?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Сам возьмусь.
ФРОСЯ. А диссертация – докторская? То есть вы будете не только доктор, а доктор медицинских наук? Здорово!
ПУЧКОВ. Я чувствую, тут зреет заговор! (Малешко). Расследовать и доложить.
ФИРСОВ. Эх, жаль, что он не настоящий. Нам бы сейчас Иосифа Виссарионовича, он бы… Никакого порядка в стране нет!
ПУЧКОВ. Я здесь. Какие будут предложения?
ФИРСОВ. Да расстрелять десяток вредителей, и все! При всем народе! Ведь до предела заворовались уже все! Та же вода – почему так долго ремонтировали? А потому, что наше начальство себе за городом отдельный поселок строят, и вся техника у них там! Котлованы под дома роют, глубокие, будто шахты. На случай ядерной войны, наверно.
ПУЧКОВ. Расстрелять?
ФИРСОВ. Конечно!
ПУЧКОВ. Я знаю, клевещут на меня, что я расстреливаю без суда и следствия! Приговоры смертные каждый день подписываю! Ты этого от меня требуешь? Крови хочешь? Провокатор! Негодяй! Расстрелять его! Немедленно! Чего стоите? (Хватает стул, замахивается). Исполнять!
Все отскакивают от Пучкова.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Иосиф Виссарионович, товарищ генералиссимус, не волнуйтесь, приказ сейчас выполним! (Фирсову). К стенке, предатель!
ФИРСОВ. Да я… Понял. Чего не сделаешь для медицинских целей!
Фирсов идет к стенке. Пучков тут же становится спокойнее. Наблюдает.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. От имени народа…
ПУЧКОВ. Трудового народа!
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. От имени трудового народа и по поручению товарища Сталина…
ПУЧКОВ. Не Сталина, а Президиума Верховного Совета. Все вам на Сталина валить!
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. От имени трудового народа и Президиума Верховного Совета… (Всем). Построились!
Лепехина, Малешко и Фрося выстраиваются в расстрельную шеренгу.
ФИРСОВ. Умираю, но не сдаюсь! Да здравствует товарищ Сталин!
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Огонь!
Залп. Фирсов сползает спиной по стене, падает.
Затемнение.
В палату, где находятся Горшенников, Лаврентьев и Квест, входит Пучков с матрасом и бельем. За ним Фирсов. Фирсов указывает на свободную кровать.
ФИРСОВ. Вот сюда. (Больным). Принимайте новенького. Сталин Иосиф Виссарионович. Так что вы поаккуратней.
Он выходит, Пучков кладет все на койку.
ЛАВРЕНТЬЕВ. Я помогу!
Застилает кровать.
ГОРШЕННИКОВ. Ты чего? Он себя Сталиным считает, явно псих, но ты-то нормальный, Павел. Более-менее.
ЛАВРЕНТЬЕВ. Кто знает, как все обернется. Считает, не считает… Мы все считаем одно, а выходит по-другому. Вот здесь и оказались.
ГОРШЕННИКОВ (подходит к Пучкову). Докажи, что Сталин.
ПУЧКОВ. Ты совсем глупый? Зачем доказывать то, что и так ясно?
ГОРШЕННИКОВ (лезет под матрас, шарит, достает телефон). Сейчас наберу номер. Это Гужуев, начальник городской полиции. Он у меня бизнес отнял, сволочь. Скажи ему, чтобы вернул.
ПУЧКОВ. Откуда в СССР полиция? И что такое бизнес?
ГОРШЕННИКОВ. Прикалываешься?
ЛАВРЕНТЬЕВ. Он считает, что в СССР находится. Повезло человеку! А в каком году, Иосиф Виссарионович?
ПУЧКОВ. В тысяча девятьсот пятьдесят третьем.
ГОРШЕННИКОВ. В пятьдесят третьем вы уже умерли.
ПУЧКОВ. Я живой.
ГОРШЕННИКОВ. Тогда объясняю. Полиция у нас вместо милиции, уже давно. Бизнес – торговля.
ПУЧКОВ. Спекуляция?
ГОРШЕННИКОВ. Строго говоря, да, но законная. Оптом купил, в розницу продал, но прибыль тоже в дело пускаешь, развиваешься, а Гужуев развиваться не дает, отбирает прибыль!
ПУЧКОВ. Налог?
ГОРШЕННИКОВ. Да если бы! Гужуев у нас сам главный бизнесмен, вся торговля в городе под ним!
ПУЧКОВ. Он начальник торговли?
ГОРШЕННИКОВ. Полиции, то есть, по-вашему, милиции! Но это правда, у нас что полиция, что торговля – одна фигня. Я набираю? Это его личный, мне приятель достал, но я, конечно, сам не решился.
ПУЧКОВ. Набирай.
Горшенников набирает номер, Пучков берет трубку. Горшенников и Лаврентьев смотрят на него. Даже Квест заинтересовался, крикнул: «Пауза!» — и замер.
ПУЧКОВ. Гужуев? Сталин у аппарата. Нет, не Стакалин, не знаю такого. Сталин. Хорошо, считай, что розыгрыш. Настаивать не буду. Что ты там делаешь, отдыхаешь? Отдыхай спокойно. Дверь не запирай, чтобы ломать не пришлось. Всего хорошего. (Отдает трубку Горшенникову).
КВЕСТ. Так он и поверил!
Телефон тут же звонит, Горшенников слушает.
ГОРШЕННИКОВ (дает трубку Пучкову). Вас.
Пучков берет трубку.
ПУЧКОВ. Я сказал, кто я. Повторять не буду. Причина? Ко мне обратился гражданин… (Смотрит на Горшенникова).
ГОРШЕННИКОВ. Горшенников. Григорий.
ПУЧКОВ. Григорий Горшенников. Жалуется на тебя. Ты сам знаешь, почему. (Слушает). Я правильно понял, что ты хочешь не ошибки исправлять, а только оправдываться? (С нажимом). Нет, это ты меня послушай, Гужуев! Повторяю вопрос: будешь исправлять или оправдываться? Или нам искать на твое место другого человека? Незаменимых у нас нет, Гужуев! (Слушает). А это ты сам решай, шутят с тобой или нет. Я все сказал! (Отдает трубку Горшенникову).
ГОРШЕННИКОВ. Лихо!
ЛАВРЕНТЬЕВ. Иосиф Виссарионович, а мне поможете? Меня из магазина уволили, из охраны, и сюда ни за что запихали! Я воров ловлю, а меня за это преследуют! Позвоните директору в магазин, пусть восстановит, я номер наизусть помню! Дай телефон, Григорий.
ГОРШЕННИКОВ. Сто рублей.
ПУЧКОВ. Считаешь, Григорий, справедливость за деньги можно восстановить? Нажиться хочешь на чужой беде?
ГОРШЕННИКОВ. Нет, но закон коммерции – что даром, то в убыток! (Под тяжелым взглядом Пучкова). А ведь вы правы! Справедливость дороже денег! Думаете, я не понимаю? Я все понимаю! Торгую без всякой идеи, а душа хочет чего-то… Смысла хочет! Я хочу продавать ради высокой цели! Я за Родину торговать хочу, а не за прибавочную стоимость! На, Павел, звони, сколько хочешь!
Лаврентьев берет телефон, набирает номер.
ЛАВРЕНТЬЕВ. Здравствуйте, Галиб Карамович, с вами говорить будут. (Передает трубку Пучкову). Лаврентьев моя фамилия, Павел.
ПУЧКОВ. Я насчет Лаврентьева. Тоже будешь, как Гужуев, оправдываться? Тот самый Гужуев, да. Но не о нем речь… (вопросительно смотрит на Лаврентьева)
ЛАВРЕНТЬЕВ. Галиб Карамович.
ПУЧКОВ. Не о нем речь, Галиб Карамович, о тебе речь. Кто говорит? Я говорю. Значит, ты полагаешь, что воров ловить не надо? Пусть расхищают социалистическую собственность? (Нетерпеливо). Ты дослушай, а потом объясняй, чья собственность! Ты откуда сам, Галиб Карамович? Очень хорошо. Люблю славный трудовой народ Кавказа. Но не люблю, когда Кавказ позорят такие, как ты. Они вредят не только общему делу строительства коммунизма, они вредят своему народу! Мне что, сослать всех надо из-за таких отщепенцев, как ты? Опять ты про Гужуева! Гужуеву я все сказал, и он все понял. Если надо, он тебе тоже все скажет. (Слушает). Туман наводишь, Галиб Карамович. Ответь прямо: надо ловить воров или нет? Надо или нет? Правильно. Надо на страже иметь честных людей? Без всяких но! Надо или нет? Правильно. Твой вывод? … Молодец. (Отдает трубку Горшенникову. Лаврентьеву). Восстановит.
ЛАВРЕНТЬЕВ. Вот спасибо! Вот спасибо, Иосиф Виссарионович! Огромное спасибо! (Начинает собираться).
Меж тем Квест жадно следил за телефоном, а сейчас подошел близко к Пучкову и Горшенникову.
КВЕСТ. Можно поиграть?
ПУЧКОВ. Кто такой?
ЛАВРЕНТЬЕВ. Маньяк он, чистый псих. На квестах свихнулся, все время что-то ищет.
КВЕСТ. Не что-то, а выход!
ПУЧКОВ. Искать надо не выход, а вход. Куда надо искать вход? В будущее надо искать вход. Где находится будущее? Будущее находится там, куда мы идем. Что служит залогом успеха? Общие наши усилия служит залогом успеха. А молодежь должна быть застрельщиком всего нового и прогрессивного! (Квесту). Комсомолец?
КВЕСТ. Сроду нет. Молюсь иногда, когда уровень срывается. Типа, боженька, если есть, помоги найти подсказку!
ПУЧКОВ. Боженька не поможет. Локоть товарища и рука друга, вот что поможет. Ты для себя ищешь путь, а путь нужно искать для всех.
КВЕСТ. Сетевая игра, что ли? Многопользовательская?
ПУЧКОВ. Не пользоваться надо, а созидать! Как зовут?
КВЕСТ. Квест. То есть – Дима, Дмитрий. Дмитрий Елин.
ПУЧКОВ. Будешь секретарем комсомола, Дмитрий Елин. Как надо отвечать?
КВЕСТ. Спасибо?
ПУЧКОВ. Служу трудовому народу!
КВЕСТ. Служу трудовому народу!
Лаврентьев с вещами идет к двери, но тут входит Фирсов.
ФИРСОВ. И куда собрался?
ЛАВРЕНТЬЕВ. Меня товарищ Сталин восстановил! На работу иду!
ФИРСОВ (достает шприц). Сейчас пойдет у меня кто-то.
ЛАВРЕНТЬЕВ. Не имеете права!
ГОРШЕННИКОВ. Действительно! Чуть что – укол ставят! А потом ломает три дня! Пытки реально, сталинизм какой-то! (Осекся). Я не в вашем смысле, Иосиф Виссарионович, а… Люди-дураки так говорят почему-то.
ПУЧКОВ (с горечью). После моей смерти не один ушат грязи выльется на мою голову, но суд истории все развеет!
ФИРСОВ (достает второй шприц). Я сейчас развею вам всем!
ГОРШЕННИКОВ. Да что ж мы терпим-то? За Родину! За Сталина!
Нападает на Фирсова. Нападает и Лаврентьев. Квест помогает. Валят Фирсова на пол. Связывают простыней.
ПУЧКОВ. Без насилия, товарищи! Законно судить будем. Тройкой.
Фирсова усаживают на кровать.
Сам все расскажешь, или на тебя усилия тратить?
ФИРСОВ. Отпустите, хуже будет!
ЛАВРЕНТЬЕВ. Если враг не сдается, его уничтожают!
КВЕСТ. Красиво сказал! Сам придумал?
ЛАВРЕНТЬЕВ. Помню откуда-то.
ФИРСОВ. Кому-то в отстойник хочется, я вижу!
ПУЧКОВ. Что такое отстойник?
КВЕСТ. Палата у них такая – как камера в тюрьме, даже хуже. Там даже лечь и сесть нельзя, только стоять. Поэтому – отстойник.
ПУЧКОВ (Фирсову). Нравится людей мучить?
ФИРСОВ. Не нравится, я только за дело!
ПУЧКОВ. Какое дело? Я ведь не говорю, что нельзя применять определенные меры воздействия в определенных ситуациях, все зависит от цели.
ФИРСОВ. Цель, как и у вас, Иосиф Виссарионович. Порядок.
ПУЧКОВ. Порядок есть не цель, а средство.
ЛАВРЕНТЬЕВ. Он троцкист!
ГОРШЕННИКОВ. Какие слова из тебя выскакивают! Откуда?
ЛАВРЕНТЬЕВ. Не знаю. Но помню.
ПУЧКОВ. Если троцкизм – выясните и разберитесь. А я обдумаю текущее международное положение.
Он отходит и ложится.
ЛАВРЕНТЬЕВ. Разберемся! Всю правду выложит!
КВЕСТ. Все у него входы и выходы найдем!
ГОРШЕННИКОВ. По голове не бить. Меня менты однажды до полусмерти извалтузили, а врач никаких следов не нашел. Уметь надо!
ФИРСОВ. Вы чего задумали? Психи, вы совсем очумели! Эй, кто там? На помощь!
Затемнение.
АКТ II
В кабинете Хмельницкого – Лепехина, Фрося и Фирсов.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Ничего не понимаю! На неделю отлучился – а у вас тут черт знает что!
ФРОСЯ. Мы думали, вы навсегда уехали.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Не надейтесь! Остались дома кое-какие бытовые дела, оформлял с женой развод… Это личное, к делу не относится. Кто объяснит, что происходит?
ФРОСЯ. Сумасшедший дом сошел с ума.
ФИРСОВ. А кому что не нравится? Тихо стало, спокойно.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Лев Родионович, вы – довольны? Мне рассказали, что вас избили! Пациенты!
ФИРСОВ. Помяли маленько, не спорю. Думал даже, ребро сломали. Рентген сделал – нет, трещина. Зарастет. Спать только неудобно, нельзя на левом боку, а я привык. С другой стороны, на левом боку вредно спать – сердце. Так что нет худа без добра. Конечно, можно было и не бить, но, если подумать, я сам виноват. Чуть что, за шприц хватаюсь.
ЛЕПЕХИНА. Будто я вам до этого не говорила, что вы права не имеете! Вы завхоз, а беретесь лечить!
ФИРСОВ. Я не лечил, а нейтрализовал по мере необходимости. А сейчас необходимости нет. Иосиф Виссарионович одним своим авторитетом действует.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Что?! Какой Иосиф… Я с ума тут тоже сойду с вами!
ФРОСЯ. Очень надеемся. (Улыбается). Это либеральная шутка. Больше не буду.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ (Фирсову). Может, и вы, как больные, верите, что он Сталин? А вы, Фаина Юрьевна?
ЛЕПЕХИНА. Конечно, нет. Но вот в моем детстве про Ленина говорили: он умер, а дело его живет. Так и тут. Ладно бы в больнице поверили, весь город поверил. Не столько в Сталина или в Пучкова, сколько в то, что это работает.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Что?
ЛЕПЕХИНА. Авторитет. Вы же сами видите. И у нас в больнице все стали, как шелковые, по струночке ходят, и в городе все изменилось. Водопровод за три дня починили. Нам тут, кстати, навели полный порядок – за бюджетный счет.
ФИРСОВ. Гужуев добровольно уволился. Чует кошка, чье мясо украла.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Какой еще Гужуев?
ФИРСОВ. Начальник нашей полиции. Десять лет никому от него продыху не было, кошмарил всех сверху до низу, а один звонок Иосифа Виссарионовича – сразу подействовало. Дом свой трехэтажный продал, деньги раздал всем, кого обидел, и уехал с семьей неизвестно куда.
ЛЕПЕХИНА. Ну, насчет того, что деньги роздал, это слухи. Выдают желаемое за действительное.
ФРОСЯ. Наука психиатрия говорит, что слишком большая разница между желаемым и действительным, приводит к неврозу. Иногда массовому. Так ведь, Платон Петрович? Я вашего учителя Гамбурга цитирую. Чтобы избежать невроза, массы поступают двояко: либо меняют действительность, либо считают, что желаемое приблизилось к выполнимому. То есть – чтобы не казаться себе дураками, люди сознательно или бессознательно дурят себе мозги. Психологическая защита от унижения – не считать унижение унижением.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Рад, что вы хорошо учились. Рад за ваш город, что в нем наступила благодать. Но вы же не будете утверждать, что все поверили, будто Сталин воскрес?
ФИРСОВ. Не все.
ЛЕПЕХИНА. У меня есть объяснение. Понимаете, многие считает, что Пучков после пожара как бы… Как бы перевоплотился. В него как бы вселился дух Сталина. И этот дух – действует. Естественно, это полная дичь.
ФИРСОВ. Дичь-то дичь, а сами к нему на прием ходили. Просили о чем-то?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Какой прием? Где?
ФРОСЯ. Он потребовал кабинет себе устроить. Ну, и устроили.
ФИРСОВ. В лечебных целях – он сразу стал спокойней. Лучше, если буянить будет?
ФРОСЯ. Сидит там и приказы пишет. (С намеком в адрес Фирсова). Между прочим, питание резко улучшилось.
ФИРСОВ. И лекарства пропадать перестали!
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Вы о чем? Фаина Юрьевна, вы, зам главврача, ходили на прием к пациенту?
ЛЕПЕХИНА. Платон Юрьевич, я понимаю, как это выглядит. Но поймите и меня. Конечно, я не верю, что он Сталин или его воплощение. Но он и его помощники…
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Помощники?
ФИРСОВ. А как же. Горшенников, бывший торговец, вроде министра, Квест по делам молодежи, а Лаврентьев, который охранник, ему сам бог велел спецслужбу завести. НКВД и КГБ в одном лице.
ФРОСЯ. И ФСБ.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ (некоторое время смотрит на них в обалдении; Лепехиной). Продолжайте. Что такое творят он и помощники?
ЛЕПЕХИНА. Решают вопросы.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Какие?
ЛЕПЕХИНА. Все. Я пятнадцать лет просила сделать ремонт в нашем подъезде, там штукатурка на голову сыплется. Ничего не помогало. А Иосиф… Пучков только мизинцем пошевелил, кто-то из помощников позвонил жилищникам – второй день работа кипит. Прямо как первая пятилетка!
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Так. Ясно. Массовый психоз, как вы и намекали, Фрося. Будем лечить.
ФРОСЯ. Всех?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Для начала – причину. То есть – Пучкова.
ФИРСОВ. А надо ли?
Хмельницкий гневно смотрит на него.
Кому будет лучше, если вылечите? Опять бардак начнется. Я вот в деревне рос, и у папы моего лошадь ослепла. Болезнь или старость. Я говорю: папа, давай другую купим, зрячую. А он мне: какая разница, слепая она или зрячая, главное – везет! Понимаете?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Понимаю. Всем заняться своей работой. А я – на прием к товарищу Сталину! Чушь какая-то!
Ева сидит за столом возле двери палаты, где находится Пучков. В очереди сидят и стоят несколько жителей города. Все ждут приема, Надежда стоит перед Евой.
НАДЕЖДА. Девушка, вы чего тут с ума сходите?! Он мой муж, понимаете вы или нет? Весь город рехнулся, за Сталина его считает, а он – Пучков!
ЕВА. С ума сходят поодиночке, большинство людей остаются нормальными, так?
НАДЕЖДА. Ну.
ЕВА. Вот я. Стала, прямо скажем, ненормальной, попала в клинику. Но у меня сестра и брат, они нормальные. Мама и папа – нормальные. Бабушка тоже нормальная была, пока не умерла. То есть все нормальные, а я нет. И было бы странно, если бы наоборот, я была нормальной, а они все сошли с ума. Так?
НАДЕЖДА. К чему это вы?
ЕВА. Если вы утверждаете, что весь город рехнулся, а вы нет, возникает вопрос – кто рехнулся на самом деле? Возможно ли, чтобы восемь тысяч людей, а у нас именно столько населения, одновременно сошли с ума, а вы остались здоровой?
НАДЕЖДА. Слушай, барышня, я тут с тобой не про то обсуждаю, кто здоровый, кто нет, я мужа повидать хочу!
ЕВА. Фамилия?
НАДЕЖДА. Да твою-то… Пучков! Пучков фамилия!
ЕВА. Такого нет.
Появляется Хмельницкий, Надежда видит его.
НАДЕЖДА. Слава богу, врач идет! Вы чего тут самовольщину развели, где санитары у вас, почему всех по палатам не рассадите?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Вы кто?
НАДЕЖДА. Надежда Ивановна Пучкова, жена этого… А меня не пускают!
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Хорошо, что вы пришли. Мне надо знать, давно у него это началось?
НАДЕЖДА. Да не было ничего! Нет, иногда, как выпьет, начинает дурачиться: я, говорит, наведу порядок, я, говорит, вождь народов, и я воскрес. А потом протрезвеет – и ничего.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. На этот раз не протрезвел. А до замужества ничего не замечали? Он говорил, например, что ему ваше имя нравится?
НАДЕЖДА. Говорил. Все парни говорят, что нравится, независимо – Надежда, Людмила, Татьяна. Что хочешь скажут, лишь бы дала. В смысле… Ну, вы поняли.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Дети есть у вас?
НАДЕЖДА. Сын и дочь, выросли, учиться поехали в областной центр, там и остались. Василий и Светлана.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Он так назвал?
НАДЕЖДА. Не помню. Обоюдно решили.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Вас не удивляло совпадение, что вас зовут так, как звали жену Сталина? А детей так, как его детей?
НАДЕЖДА. А разве так?
ЕВА. Это любой ребенок знает!
НАДЕЖДА. Когда мне знать? Я всю жизнь мечусь, будто подорванная: работа, дом, дача, огород, сад, дети! Просвета не вижу! Вот мне время есть интересоваться, у кого как детей звали! Вы, главное, лечите и отпускайте его! А то он тут с дури своей за весь город хлопочет, а дом сгорелый, и насчет страховки надо решать, и магазинщики на нас с претензией наезжают! Сейчас, правда, поутихли.
ХМЕЛЬНИЦКИЙЙ. Надежда Ильинична, я рад, что вы сохраняете здравый ум на фоне общей странной ситуации. Вы ведь не считаете его ожившим Сталиным?
НАДЕЖДА. Я что, дура? Хотя… Вот у нас был сосед Никифоров. Это я в детстве в другом месте жила, в другом городе. И этого соседа прямо на моих глазах задавило машиной. Насмерть. Я сама видела – голова на одной ниточке болталась. Прошло время, лет так двадцать примерно, оказываясь я в городе Пензе, на похороны к тетке ездила, иду по улице, а мне навстречу – Никифоров! Вылитый! И что интересно, в том же возрасте.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Похожих людей много.
НАДЕЖДА. Да? А почему он аж весь вздрогнул, когда я его позвала? Никифоров, говорю, это вы? А он так смутился и боком-боком от меня: извините, вы ошиблись! Это – что?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Верите в реинкарнацию?
НАДЕЖДА. Да плевать мне, карнация это или что, он мне дома нужен, а Сталин он или Пучков, это уж я как-нибудь разберусь!
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Чуть позже, Надежда Ильинична, ему придется немного побыть в больнице.
НАДЕЖДА. Лучшая больница – это дом! Я его там живо вылечу, забудет, как дурить! У меня подозрение, что он от меня тут скрылся! Напакостил и бежать! Подлая натура! А для начала пустите меня к нему!
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Извините, не сегодня.
НАДЕЖДА. И вы туда же? Жаловаться буду на вас! Оборотни в белых халатах! Коррупция медицинская!
ЕВА. Хотите подать жалобу? Я передам Иосифу Виссарионовичу.
НАДЕЖДА. Обойдусь! Или нет, передай ему… Нет, сама скажу, ты это не выговоришь! Всем до свидания, выздоравливайте!
Она уходит. Хмельницкий направляется к палате.
ЕВА. Вы куда?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Туда.
ЕВА. У нас очередь. Люди сутками ждут. Вы что, лучше всех?
ЧЕЛОВЕК ИЗ ОЧЕРЕДИ. Иди взад, крайним будешь!
2-Й ЧЕЛОВЕК ИЗ ОЧЕРЕДИ. А то по шее!
Другие ропщут и бормочут или выкрикивают неприязненные слова. Вроде: «Хамство какое! Лезут без очереди! Выгнать его отсюда!» И т.п.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Ева, вы ничего не путаете? Вы не можете так просто поменять манию. Вы именно Ева, прародительница человечества! Вы должны искать Адама, а не сидеть тут.
ЕВА (растерянно). Да, конечно… Что-то я как-то… Немного запуталась. Я пойду?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Идите. Можете даже сразу домой. Вдруг Адам вас там ждет?
ЕВА. Да! Он ждет, точно! Я уже иду!
Идет, но замедляет шаги. Возвращается.
Нет. Адам – это только для меня. Это эгоизм. Я должна служить не своим прихотям, а стране.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Какой стране?
ЕВА. СССР… Или России…
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Если вы не встретите Адама, не родите детей, то человечества вообще не будет.
ЕВА. Да, но зачем такое человечество, если не будет России? (Решительно садится за стол). В очередь, гражданин! В очередь!
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Так. Хватит этой больничной демократии! Санитары есть тут или нет? Санитаров сюда, я сказал, быстро!
Входит Малешко.
МАЛЕШКО. Чего шумим?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Вы же… Пожарный?
МАЛЕШКО. Служу здесь по совместительству.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. А я здесь – главврач. Ясно? Вы должны исполнять мои приказания. Немедленно убрать отсюда всех посторонних!
МАЛЕШКО. Сказано – сделано!
Подходит к Хмельницкому, хватает за руки, хочет вывести.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Пусти, урод! Я сказал – убрать посторонних!
МАЛЕШКО. Я и убираю.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Пусти, говорю!
Пытается вырваться. На помощь Малешко бросаются люди из очереди. Всем скопом валят и связывают Хмельницкого. Из палаты выходит Пучков. Он в кителе без знаков отличия, с трубкой в руке.
ПУЧКОВ. Что происходит?
ЕВА. К вам прорывался. Говорит – главврач. А вы не Адам?
ПУЧКОВ. Каждый мужчина в каком-то смысле Адам. Главврач? Зачем тут главврач? Дело врачей закрыто, можете отпустить.
Хмельницкого отпускают, но не развязывают.
ПУЧКОВ. Хотели ко мне попасть? Зачем?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Затем, что… Дело государственной важности!
ПУЧКОВ. Заходите. А вы отдыхайте, товарищи. Отдыхайте. Гимнастикой займитесь. Это полезно.
Звучит бодрая советская музыка, все дружно начинают заниматься гимнастикой.
Палата Пучкова. В ней, помимо кровати, письменный стол, рабочее кресло.
Входит Пучков, садится.
ПУЧКОВ. Где вы там?
Лаврентьев вводит Хмельницкого.
И ты уже тут?
ЛАВРЕНТЬЕВ. Доложили. Виноват, что сразу не явился. Враги не дремлют, приходится и мне не спать. Обходил посты.
Лаврентьев усаживает Хмельницкого на табурет перед столом.
ПУЧКОВ. Ну, товарищ врач, докладывайте, какое у нас состояние медицины? Хотя я и сам скажу – неудовлетворительное у нас состояние медицины. Разве у нас нет хороших отечественных лекарств? Есть. Разве у нас нет хороших специалистов? Есть. Разве мы не строим больницы и профилактории? Строим. Так в чем же дело?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Если вы…
ПУЧКОВ. Я скажу, в чем дело. Дело в организации. Дело в совести каждого работника на своем месте. Дело в ответственности. Согласны?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Я…
ПУЧКОВ. Вывод – дело в людях. Плохой врач – гнать плохого врача. Плохой министр – гнать министра. Плохой товарищ Сталин – гнать товарища Сталина!
ЛАВРЕНТЬЕВ. Не надо!
ПУЧКОВ. Надо. Надо, товарищ Лаврентьев. Неприкасаемых у нас нет!
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Мы можем поговорить наедине?
ПУЧКОВ. Не возражаю. Выйди, Лаврентьев.
ЛАВРЕНТЬЕВ. Но… Хорошо. Если что – сигнальте.
Лаврентьев уходит. По ходу разговора Пучков встанет и будет неспешно расхаживать взад-вперед, покуривая трубку. Впрочем, в какой-то момент остановится.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Иосиф Виссарионович, вы ведь мудрый человек, правда?
ПУЧКОВ. Не поспоришь.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Отлично! Вам когда-нибудь снилось, что вы это не вы, а другой человек?
ПУЧКОВ. Ни разу.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Хорошо. А если бы не во сне, а в реальности вдруг вообразили себя кем-то другим, вы бы, наверно, решили, что сошли с ума?
ПУЧКОВ. В реальности такого быть не может.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Прекрасно. Действительно, вы реалист и атеист, Иосиф Виссарионович. Тогда как вы объясните, что умерли? В девятьсот пятьдесят третьем году. Это факт. А факты – упрямая вещь!
ПУЧКОВ. Тем хуже для фактов. Я живой.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Как это могло случиться? Вам тогда… Вы в каком году родились?
ПУЧКОВ. Неужели есть люди, которые не помнят, когда я родился?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Я помнил, но забыл, виноват.
ПУЧКОВ. В тысяча восемьсот семьдесят девятом году. Или семьдесят восьмом.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Вот видите. Вам полтораста лет почти. Разве так бывает?
ПУЧКОВ. Меня забальзамировали. Но не как Ленина, он мертвый был, а меня живого. В раствор погрузили и заморозили. А теперь я опять тут.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. А то, что вы на Сталина не похожи, не смущает?
ПУЧКОВ. Время никого не жалеет. А может – для конспирации. Был бы я похож, меня бы враги уничтожили раньше времени.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. И пожарным служили – для конспирации?
ПУЧКОВ. Возможно.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. И женились, и детей завели – тоже для конспирации?
ПУЧКОВ. Есть сомнения?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Да никаких. Многие и женятся, и детей заводят именно для конспирации! Есть даже люди, которые вообще живут для конспирации! То есть по всем параметрам человек живет, а на самом деле – маскируется. А скажите, почему вы для маскировки…
ПУЧКОВ. Для конспирации!
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Да. Почему вы для конспирации выбрали именно этого человека, Пучкова Святослава Иннокентьевича? Он каким был?
ПУЧКОВ. Подлец он был. Взятки брал, сволочь, с людей и организаций. Потому что принимал вместе с инспекцией объекты на предмет пожарной безопасности. Мог принять, а мог не принять. Что о нем говорить, его расстреляли. Собаке собачья смерть.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Но было же в нем что-то хорошее? Жену он любил?
ПУЧКОВ. По мере возможности.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Как минимум, относились к ней неплохо, судя уже по тому, что она не застрелилась, в отличие от жены Сталина. То есть от вашей бывшей.
ПУЧКОВ. Застрелится она, жди. Она сама кого хочешь застрелит.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. И детей он любил, да?
ПУЧКОВ. Любил, а толку? Не уважали отца. Для них же старался, а они же и недовольны.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Видите, были, значит, у Пучкова человеческие чувства! Поэтому вы его и выбрали. (Пристально глядя в глаза Пучкову). И кошечку свою он любил, Мусю, ведь да?
ПУЧКОВ. Погибла Мусечка…
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Такая, наверно, ласковая кошечка была! Преданная! Ничего от вас не требовала, кроме корма и нежности. А главное – любила вас беззаветно. Может, больше всех других любила. Может, и вы ее любили больше всех. И это нормально, человек так устроен, ему надо любить кого-то больше всех.
ПУЧКОВ. Это правда. На службе смену отбываешь, каждый день одно и то же… Конечно, пожары, случаи всякие, но редко… Скучно становится. То выпьешь, то еще что-то… Ездил к одной…
ХМЕЛЬНИЦКИЙ (с дружеским пониманием). Зазноба? Дама сердца?
ПУЧКОВ. Да какая там дама… Вот почему, скажи, пока за женщиной ухаживаешь, она раскрывается вся… Как цветок для пчелы. С радостью, с благодарностью. А чуть привыкнет, почует, что нужна, тут же начинает сворачиваться. Жужжишь над ней, жужжишь, летаешь, летаешь, а она… Хуже жены. И вот я после службы еду домой, а там то же самое – скука и неуважение. Но вспомню про Мусю – и тепло вот тут делается. (Показывает на грудь). Представляю, как она сейчас подбежит, начнет вокруг ног извиваться вся… Ласточка моя… Милая…
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Видите, не так уж плохо быть Пучковым! Может, вернуться? Вы, я полагаю, сбежали от того плохого, что накопилось, а хорошего тоже много. Еще одну кошечку заведете.
ПУЧКОВ. Второй такой не будет.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. А вдруг будет даже лучше? Я вот, когда женился, был уверен, что лучшую на свете девушку встретил. Два года прошло – встретил другую, она мне еще лучше показалось. Но поздно, уже ребенок родился. Десять лет я терпел, не выдержал, ушел из семьи, пришел к этой, самой лучшей, а она говорит: где ты был раньше, я так ждала, а теперь перегорело все. И так мне горько, так обидно стало… Вот и ваша новая Муся, может, ждет вас! Ласковая, любящая.
ПУЧКОВ. Хотите сказать – опять Пучковым стать? Но его расстреляли же.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Вы сами изменили приговор на пожизненное заключение. Проявили свойственное вам милосердие.
ПУЧКОВ. Это я могу, да… Нет, но как? В Пучкова вернусь, а кто Сталиным будет? Люди в меня верят, надеются на меня.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Ничего, сами справятся. Вы вот видите в своей новой роли хорошее, а я могу напомнить и плохое. Я специально почитал, до этого не интересовался. Вы ведь помните, сколько людей было расстреляно за годы вашего правления?
ПУЧКОВ. Во-первых, за дело, во-вторых, – вранье. Намного меньше. От силы полмиллиона. Ну, плюс-минус тысяч сто.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Пусть так. Я тоже из этой цифры исходил и посчитал – примерно по пятьдесят человек в день. Пятьдесят, вы только представьте! Вот тут, в этой палате…
ПУЧКОВ. В кабинете!
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Неважно. Пятьдесят человек! Каждый день. И у каждого – жена, дети. Или мужья. Братья, сестры, папы, мамы. И любимые кошечки.
ПУЧКОВ. Кошек я не трогал!
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Вот, кстати, представим, что это были не люди, а кошки. Образ такой, художественный. Сидит кошка на крыше, та же ваша Муся, и не знает, когда за ней придут. Придут, возьмут – и повесят. За что? Да мало ли? Может, за то, что она котику своему сказала, что на соседней крыше кошки получше живут. Может, даже до того договорилась, что важнее кошки, а не то, на какой крыше они находятся. Может, главного кошана неуважительным словом обидела. А может, просто мяукнула не так, как все вокруг мяукают. И ее хвать, и со всего размаху об стенку. Насмерть!
ПУЧКОВ. Не надо!
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Надо! Ведь какая цель была конечная цель? Вывести новую, коммунистическую породу кошек, так? А порода выводится долго, из поколения в поколение, а времени нет, с вражеских крыш вражеское мяуканье раздается! Следовательно, одних надо уничтожить, а других объединить для общей задачи. Догоним, перегоним, заменим ржавую жесть на черепицу, причем свою, отечественную. И у нас будет великая крыша! Но вот парадокс – крыша-то улучшилась, но кошки-то измельчали! Порода-то ухудшилась! А если честно, осталась такой же, как и была. Так ради чего мы проливали кровь – ради крыши или ради кошек?
ПУЧКОВ. Я вижу, горячий ты. Что-то личное у тебя. Родственники пострадали? Или, может, тоже кошка любимая? Собака?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Я сам страдаю. Я сам себя кошкой чувствую, да еще и подопытной. Но это долгая история, не сейчас… Я к чему все это? Не так уж сладко быть человеком, на котором столько крови. Подумайте об этом. И нехорошо, что вы Пучкова оставили подлецом, как вы сами выразились. Малодушие это. Вернуться, приласкать жену, с детьми по душам поговорить, Мусю новую завести, это – поступок. Это подвиг, если хотите. Согласны, Святослав Иннокентьевич?
ПУЧКОВ. Новую?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Новую. Ждать вас будет. Об ноги тереться, хвостом помахивать, в глаза заглядывать.
ПУЧКОВ. Хорошо бы…
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Вот и славно! А я вам всячески помогу. Вы развяжите меня, Святослав Иннокентьевич, это непорядок, когда человека ни за что связывают.
Пучков идет к Хмельницкому. Берется за узел.
Ну?
ПУЧКОВ. Хитрый ты. Про кошек тут мне наплел. Про крышу. А я так тебе скажу: рухнет крыша – и кошек не будет. Никаких.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Да почему же рухнет-то? Черепицу разворовали? Так свои же!
ПУЧКОВ. Клевета – аргумент врага. Лаврентьев! Живо сюда!
Вбегает Лаврентьев и сразу же устремляется к Хмельницкому и бьет его по лицу.
ПУЧКОВ. Бить приказания не было.
ЛАВРЕНТЬЕВ. Я по интонации понял.
Хватает Хмельницкого и уволакивает.
Затемнение.
Палата с зарешеченной дверью. Здесь кровати с матрасами и подушками, без белья и одеял. В палате разместились кто где Хмельницкий, Фрося, Фирсов, Малешко, Надежда и Горшенников.
Горшенников трясет прутья решетки.
ГОРШЕННИКОВ. Эй, меня-то за что? Они чужие, а я-то свой!
НАДЕЖДА. Это кто чужие? Я ему вообще жена! Пришла навестить, а меня за руки, за ноги – и сюда! (Малешко). Ты же меня и волок, Илья! В доме у нас сколько раз ел, пил вместе с женой, и так себя ведешь, не стыдно?
МАЛЕШКО. Я сам пострадал! И было бы за что, за пустяки же! Обвинили, будто я в столовке с больными задаром подкармливаюсь! А как иначе? Где работаешь, там и пользуешься, не нами придумано! (Фирсову). Это ты на меня настучал, старый!
ФИРСОВ. Не тыкай мне! Не настучал, а доложил! (Указывая на Горшенникову). Вот ему, а он Лаврентьеву.
ГОРШЕННИКОВ. Выпустите! По ошибке засадили!
ФИРСОВ. Кого по ошибке, это меня. Я сталинист закоренелый, чтоб вы знали!
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. За это и засадили. Слишком идейных никто не любит.
ФИРСОВ. А каких любят?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Гибких.
НАДЕЖДА. Вы тут не умничайте, а думайте, что делать! Вы специалист или нет? Подействуйте на них как-то. Я видела по телевизору – гипноз психам внушают, и они если не здоровеют, то ведут себя, как надо!
ФРОСЯ. В самом деле, Платон Петрович, внушите им гипноз.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Все шутишь?
ФРОСЯ. Мы уже на «ты»? Согласна, Платон, все равно ведь перейдем. Я гипнозом не владею, но всегда вижу будущее. Хочешь, расскажу?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Ну, попробуй.
ФРОСЯ. Я в тебя влюблюсь, я уже почти влюбилась, ты пойдешь навстречу, потому что ты привык, что тебя кто-то любит, ты женишься на мне, но через год разочаруешься, да и я тоже, ты вернешься в привычную обстановку, напишешь докторскую диссертацию, женишься еще раз, родишь двух-трех детей и опять разочаруешься, но будешь покорно жить дальше, а я останусь одна и буду тихо и тайно блаженствовать, пока не помру. (Достает упаковку таблеток). Хочешь? Последними делюсь.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Нет, спасибо.
ФРОСЯ. А зря. Будет хорошо. (Кидает в рот таблетки). А когда хорошо, то какая разница, где хорошо? Я вот у подруги гостила в Голландии, она же Нидерланды, подруга замуж туда вышла за пожилого голландца. Верней, он пакистанец, но уже вполне голландский, и она за него вышла. И мы с ней пошли в одно местечко. Там же легально все. Сидим с ней и, как простые люди выражаются, ловим кайф. И она говорит – смотри, какая кругом красота. А я смотрю – и мне по фиг. Почему? Потому что красота не снаружи, а тут, во мне. Ловить кайф в Голландии, в Пакистане или в России – абсолютно все равно. Лишь бы он был.
ФИРСОВ. Вот ты где раскрылась! Не кайф главное у человека, а смысл!
ФРОСЯ. Да? Вот вас сюда и закатали вместе с вашим смыслом.
МАЛЕШКО. Что мы тут сидим и рассусоливаем?! Делать что-то надо!
ГОРШЕННИКОВ. Я делаю! (Дергает дверь). Не поддается, зараза! Давайте вместе!
Малешко подходит к нему, дергают вместе.
Идет к двери и Хмельницкий.
ФРОСЯ. Вы серьезно?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Надо же себя чем-то занять.
Дергают дверь втроем.
ФИРСОВ. Не старайтесь, дверь мой племянник делал. И делал с похмелья. А у него с похмелья всегда совесть болит, вот он на совесть и сделал.
МАЛЕШКО. Эй, кто-нибудь там! Отзовитесь!
Пауза. Все прислушиваются.
Ладно. Сейчас прибегут. Зажигалка есть у кого? И бумажки клочок?
Хмельницкий достает зажигалку, дает Малешко. Фирсов находит у себя в кармане сложенный листок бумаги. Достает бумагу и Надежда.
НАДЕЖДА. Документ, страховка. Но жизнь дороже. А что сделать-то хочешь?
МАЛЕШКО. Сейчас увидите.
ФРОСЯ (Хмельницкому). Откуда у вас зажигалка, вы же не курите?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Бросил. Но зажигалку ношу на всякий случай. Вдруг захочется?
Малешко сворачивает из бумаг жгут, ставит стул на стол, залезает, поджигает бумагу, подносит к устройству на потолке.
МАЛЕШКО. Сейчас сигнализация сработает, живо прискачут! Гореть никому не хочется!
Но сигнализация не срабатывает.
Фирсов смеется.
МАЛЕШКО. Ты чего, Лев Родионович?
ФИРСОВ. Забыл? Ты сам эту сигнализацию лет семь назад устанавливал. И датчики, и проводку. Денег вдвое больше слупил, чем положено. Только она с самого начала не работала.
МАЛЕШКО (обжигает пальцы, бросает горящий клочок на пол). Черт! (Спрыгивает, затаптывает огонь). И телефоны все отобрали.
ФРОСЯ. Куда звонить собираетесь? Весь город Пучкова чуть ли не мессией считает. Пророком и спасителем.
ГОРШЕННИКОВ. Он такой и есть! Поэтому и обидно! Я же в него верю! (Трясет дверь). Иосиф Виссарионович, вы, наверно, не знаете, вам не доложили, ошибка вышла! Я свой!
ФИРСОВ. Я вот хоть и при социализме рос, был материалистом, а в такие вещи тоже верю. Помните, Ванга была? Молнией ее ударило – гениальные способности открылись. Может, и тут такая история. Обожгло человека, он и начал чудеса творить.
ГОРШЕННИКОВ. Чуда хочу! Откройте! (Трясет дверь). Я тут! Я свой! Я ваш!
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Умолкни, псих! Отойди от двери!
ФРОСЯ. Как вы с пациентом, Платон Петрович! Гамбург разве этому учил?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Гамбург учил, что все люди психи. Кто больше, кто меньше. А мне, дураку, наука, хорошо, что сюда засадили – за пару часов поумнел. Мне-то казалось, что до каждого можно словом дойти. Переубедить. На остатки разума подействовать. Ерунда! Бить их надо! Палкой по глупой башке! Чтобы знали свое место и не мешали жить!
За дверью появляется Лаврентьев.
ЛАВРЕНТЬЕВ. Что за крики тут? Отбой!
ГОРШЕННИКОВ. Паша, выпусти меня! Это я, Григорий! Твой друг!
ЛАВРЕНТЬЕВ. Тамбовский волк вам друг, гражданин! Отбой, я сказал!
Гаснет свет.
Горит только дежурная синяя лампа.
Хмельницкий подходит к окну, которое тоже зарешечено.
МАЛЕШКО. Открывается?
ХМЕЛЬНИЦИЙ (открывает створку окна). Открывается, а толку? Решетка.
С досадой ударяет кулаком. Раз, другой, третий. И она вдруг выпадает.
МАЛЕШКО. Ха! Делов-то! (Фирсову). Тоже твой племянник делал?
ФИРСОВ. Значит, не с похмелья был.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Высоко.
ФИРСОВ. Дом старинный, высокий, тут второй этаж как четвертый. А внизу голый асфальт. Смертельный номер.
МАЛЕШКО (выглядывает). Лестницы пожарной нет там?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Так. Связываем простыни, я спущусь первый, а потом…
НАДЕЖДА. Где вы простыни видели? Позвать надо кого-то! (Идет к окну, кричит). Эй, кто-нибудь? Помогите! Нас психи захватили! Ау!
Тишина.
ФИРСОВ. Мы на отшибе, тут и днем никого нет, а ночью…
МАЛЕШКО (начинает раздеваться). Варианты всегда есть!
ФРОСЯ. Даже два – я и эта женщина.
МАЛЕШКО. Я не про это! Хотя тоже идея, но в другой раз. Связываем одежду – и спускаемся!
НАДЕЖДА. Точно! Только надо вес учитывать. Покрепче связать.
ГОРШЕННИКОВ. На волю! Зайду с нормального входа, сразу вспомнят, что я свой!
Горшенников, Фрося, Малешко, Надежа начинают раздеваться. Фирсов расстегивает рубашку, но передумывает. Берется за брюки, чтобы снять, но тоже передумывает. Медлит и Хмельницкий.
ФРОСЯ. Платон Петрович, в чем дело? Сами же предложили!
Меж тем Малешко уже начал увязывать одежду. Хмельницкий высовывается, смотрит вниз.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Нет. Я, как главврач, не могу этого разрешить. Ладно, если с работы снимут, но тут тюремным сроком пахнет. Кто-то погибнет, а мне отвечать.
МАЛЕШКО. Да бросьте, нормально слезем! Я могу первым!
Хмельницкий подходит, берет импровизированную веревку, пробует на прочность. Веревка разрывается.
НАДЕЖДА. Это моя кофточка.
МАЛЕШКО. Ладно, короче сделаем, но прочней. С середины спрыгнем, это не опасно. Максимум – ногу подвернуть можно.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Или голову. (Закрывает окно). Нет. В конце концов, они утром придут, не могут не прийти. И тогда…
МАЛЕШКО. Есть план?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Возможно. Так что давайте одеваться и спать.
ФРОСЯ. Обычно звучит наоборот.
Малешко и Хмельницкий развязывают узлы, все одеваются.
Затемнение.
На сцену вламывается небольшая толпа – просители. Крики: «Где он? Давайте сюда его! Почему прячете?» И т.п.
Навстречу выходит Лепехина.
ЛЕПЕХИНА. В чем дело?
1-Й ПРОСИТЕЛЬ. Мы не к вам, а к нему!
ЛЕПЕХИНА. В порядке очереди!
1-Я ПРОСИТЕЛЬНИЦА. Пока я очереди дождусь, помру!
ЛЕПЕХИНА. Тем более, вам-то чего надо в таком возрасте?
1-Й ПРОСИТЕЛЬНИЦА. Пусть он мне пенсию подымет!
ХОР ПРОСИТЕЛЕЙ. И нам!
ЛЕПЕХИНА. Пришли в психушку просить, чтобы вам жизнь улучшили?
2-Й ПРОСИТЕЛЬ. Ты психушкой не прикрывайся! Давай нам Иосифа Виссарионовича сюда!
ХОР ПРОСИТЕЛЕЙ. Ста-ли-на! Ста-ли-на! Ста-ли-на!
Звучит «Торжественный коронационный марш» Чайковского. В сопровождении Лаврентьева, Квеста, Евы и прочих больных появляется Пучков. Просители бросаются к нему, но больные их оттесняют.
Пучков идет к столу на заднем плане, на возвышении.
Бурная овация. Пучков стоит, кивая головой и слегка улыбаясь. Жестом просит всех сесть. Все садятся – кто где.
Садится и Пучков.
ЛАВРЕНТЬЕВ. Начинаем пресс-конференцию! Кто первый?
3-й Проситель тянет руку. (Или просительница).
ПУЧКОВ. Да, пожалуйста.
3-Й ПРОСИТЕЛЬ. Спасибо товарищу Сталину, лучшему другу детей, за наше счастливое детство!
ПУЧКОВ. Пожалуйста, но в чем вопрос?
3-Й ПРОСИТЕЛЬ. Вопросов нет.
ПУЧКОВ. Не надо тратить время на восхваления. Говорите – о самом наболевшем. О самом горьком.
1-Й ПРОСИТЕЛЬ. Я скажу! Значит, так. На улице Солнечной вчера, в тринадцать тридцать, кто-то поджег мусорный бак. Или бросил сигарету туда. Результат – огонь и задымление. До восемнадцати двадцати все там горело, пока не выгорело! Люди задыхались от дыма на протяжении почти пяти часов! Это геноцид населения! Продолжаю! В магазине «Молочный двор» продавалось молоко с просроченным сроком хранения. Дважды! Оба раза я уличал продавщицу, есть свидетели, оба раза она схватила это молоко и спрятала! Скрыла улику от… От… От последствий! Где гарантия, что, когда я ушел, она не выставила его обратно с угрозой для здоровья и жизни людей? Продолжаю! Маршрутка номер четыре раньше останавливалась у овощного базарчика, люди и жители, и я, в том числе, могли закупиться овощами и продолжать путь домой. Что теперь? Теперь там отменили остановку. И люди, проехав лишний километр, вынуждены возвращаться назад, чтобы закупиться и обратно вернуться туда, куда ехали. Продолжаю!
ЛАВРЕНТЬЕВ. У нас лимит – один вопрос от человека! Так что – хватит.
ПУЧКОВ. Отвечаю. Несомненно, все, что тревожит и волнует людей, является основанием для беспокойства. Не скажу, что поднятые вопросы являются первостепенными, но отмахиваться от них нельзя. Несомненно, по всем конкретным адресам будет проведена проверка, примут все необходимые меры. Но я бы выделил из этих частных случаев три общих проблемы. Экология. Качество продуктов питания. Транспорт. И вот эти проблемы, естественно, надо решать комплексно. Очевидно, что без налаживания транспорта мы не наладим и своевременную доставку продуктов, отчего напрямую зависит качество. Чем лучше качество, тем меньше отходов попадает на свалку, следовательно, и загрязнения будет меньше, это путь к решению экологической составляющей, к ее улучшению. Тем не менее, я хотел бы обратить ваше внимание на то, что везде задействован человеческий фактор. То есть как раз не задействован. В частности, проблему задымления можно было бы решить самостоятельно. Проще говоря – пошел, да и потушил. Согласны?
Аплодисменты.
ПУЧКОВ. А теперь все-таки давайте что-то помасштабнее. Повторяю – правду, только правду, ничего, кроме правды.
4-й ПРОСИТЕЛЬ. Можно?
ПУЧКОВ. Да, конечно.
4-й ПРОСИТЕЛЬ. Но я именно всю правду скажу.
ПУЧКОВ. Слушаю.
4-й ПРОСИТЕЛЬ. Горькую правду.
ПУЧКОВ. Да.
4-й ПРОСИТЕЛЬ. Беспощадную правду.
ПУЧКОВ. Мы ничего не боимся. Говорите.
4-й ПРОСИТЕЛЬ. Правда.
Пауза.
ПУЧКОВ. И?
4-й ПРОСИТЕЛЬ. Правда!
ПУЧКОВ. Что дальше?
4-й ПРОСИТЕЛЬ. Все. Вы просили правду сказать, я сказал – правда. Чего еще-то? Ты тупой, с одного раза не понимаешь?
ЛАВРЕНТЬЕВ. Ты с кем разговариваешь, быдло?!
Бросается на 4-го просителя. А на него бросаются другие просители. А на них Ева и Квест.
Феерическая драка.
В результате одни вытесняют других, сцена пустеет.
Палата с зарешеченной дверью. Хмельницкий просыпается, вскакивает, трет глаза. Просыпается и Фрося.
ФРОСЯ. Вы чего?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Сон приснился дурацкий.
ФРОСЯ. Расскажи.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Не хочу. Лучше я тебе расскажу случай из детства. Я себя долго считал мальчиком очень умным и гордым. Отличник, язык подвешен. Меня уважали. Школьные хулиганы не трогали, хотя их и не было почти. Образцовая школа. И вот с приятелями гуляли мы и зашли в другой район. И встретили там местных. Их всего трое было, но старше нас. Вожака их помню – ангельской внешности парнишка, глаза веселые… И вот они нас построили, вожак подходит, спрашивает: ты знал, куда шел? Наш отвечает: не знал! Теперь будешь знать! И по морде его. Второго спрашивает: знал или нет? Знал! Тогда зачем пришел без спроса? И тоже по морде. Третий молчит, плачет. Он и его по морде. Чтоб не молчал. А друзья его ржут, смешно им. Ржание подростков – самый отвратительный звук на свете. До визга ржут. Захлебываются. Люди вообще в подавляющем большинстве смеются некрасиво. Мы из животного мира вышли, а там не смеются, так что мы еще это толком не освоили.
ФРОСЯ. Теперь буду думать, как я смеюсь. Тебя тоже ударили?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Я последним стоял. И впервые в жизни боялся. До жути. Бежать хочу, а не могу пошевелиться. И понимаю, что сейчас неизбежно получу. Вот неизбежно. Хоть плачь, хоть проси, хоть возмущайся. Ничего не поможет. А ведь нас было человек десять, мы, если вместе, могли бы броситься, смяли бы их за минуту. Не бросились, не смяли. Стояли и покорно ждали своей очереди. И тут один из наших, мой сосед и лучший друг, вдруг закричал: я раньше тут жил, поэтому и пришел, я ваш! Вожак ему: наш? Тогда стукни вот этого. И показывает на меня.
ФРОСЯ. Неужели стукнул?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Стукнул. Заревел, но стукнул.
ФРОСЯ. Бедненький.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Кто?
ФРОСЯ. И ты, и он.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Да не бедненькие мы были, а трусоватенькие. Я после этого в секцию борьбы записался. Но бросил. Не мое это, противно – хватать кого-то, валить, тискать… А потом радоваться, что победил. Ты унизил другого человека, чему тут радоваться? В чем прикол? Я думал об этом, думал, думал – поэтому и пошел в психиатрию. Чтобы понять человека изнутри. Почему он злой? Почему добрый? И что за сласть такая – унижать других людей? Но самое главное – почему другие соглашаются унижаться? Некоторые даже с восторгом.
ФРОСЯ. Понял?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ (после паузы). Давай-ка спать.
ФРОСЯ. А можно, я тебя поцелую? Не по любви, а просто так.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Это что значит?
ФРОСЯ. Да тоже детство вспомнила. Меня часто обижали. Была робкая, стеснительная. Сдачи не умела давать, отругиваться. И вот меня обидят, а я сразу же к маме. Обнимаю ее, целую. Она смеется – ты чего? Да так, говорю. Потом поняла, это у меня вроде компенсации было. В одном месте ненависть, в другом любовь. Я будто все зацеловывала, чтобы забыть. Потому что, даже если все вокруг дураки и ненормальные, то все равно же целоваться можно и этим все как бы… Искупить, что ли. Закрыть. Не знаю…
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Я понял.
ФРОСЯ. Ну и вот. И давай поцелую. Не бойся, говорю же, без любви почти, чисто по-человечески.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Смешная ты.
ФРОСЯ. Как хочешь.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Да целуй, ты чего?
Фрося отрицательно мотает головой.
Тогда я тебя.
ФРОСЯ. Нет. Момент упущен. Спокойной ночи.
Затемнение.
Утро.
Горшенников опять у двери. На этот раз не трясет ее, а прислушивается.
ГОРШЕННИКОВ… Идут! Пятеро! Он сам, Павел, Ева и Квест. И врачиха!
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Приготовиться! Если они останутся за дверью, прикидываемся тихими и смирными. Говорить буду я. Главное – чтобы открыли. Как только откроют, вырываемся, Григорий нападает на Лукьянова…
ГОРШЕННИКОВ. Голову оторву ему!
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Не надо, только скрутить. Капитан Малешко и Лев Родионович схватят Квеста. Он молодой, прыткий, вдвоем как раз справитесь. Женщин не трогаем, женщины всегда сами сдаются на милость победителей. Пучкова беру на себя.
НАДЕЖДА. Давайте я, мне не привыкать.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Спасибо, но я сам. Будете оказывать моральную поддержку.
ФРОСЯ. А я?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. А ты… Ты ложись и изображай, что тебе плохо.
ФРОСЯ. Зачем изображать, мне и так плохо. (Ложится, сворачивается калачиком).
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Тихо все! Замолчали!
МАЛЕШКО. И так молчим.
Появляются Пучков, Лепехина, Лукьянов, Квест и Ева.
ПУЧКОВ. Доброе утро, товарищи!
ГОРШЕННИКОВ. Доброе утро, Иосиф Виссарионович! Докладываю – эти сволочи хотят на вас напасть, так что вы дверь им не открывайте. Но мне откройте, я заслужил!
МАЛЕШКО. Вот тварь!
ЛУКЬЯНОВ. Если мы тебе откроем, то и им тоже. Так что сиди дальше.
ГОРШЕННИКОВ. Как же?.. Я же… Зачем я тогда старался?
ПУЧКОВ. Меня обвиняют, что я везде вижу заговоры. А я их вижу не потому, что глаза так устроены, а потому что они есть. И вы этому – подтверждение.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Фаина Юрьевна, вы, значит, с ними?
ЛЕПЕХИНА. Я всегда с ними. Работа такая.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. И не можете их как-то…
ЛЕПЕХИНА. Не могу!
НАДЕЖДА. Слава, брось дурить! Пойдем домой! Выпусти меня, я кушать хочу!
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Фаина Юрьевна, вы врач, видите – Фрося заболела. Надо помочь.
ЛЕПЕХИНА. На то тут и больница, чтобы болеть. Поможем. (Достает упаковку таблеток). Фрося, возьми.
Фрося встает и, как зачарованная, идет к решетке. Протягивает руку.
Ну-ну, не спеши. Значит, у вас план был – напасть на нас?
ФРОСЯ. Да.
ЛЕПЕХИНА. Аяяй, нехорошо! А кто план придумал?
ФРОСЯ (показывает на Хмельницкого). Он. Дайте! Хотя бы одну!
ЛЕПЕХИНА (выковыривает одну таблетку, дает Фросе). Веди себя хорошо, еще получишь.
ФРОСЯ (хватает таблетку, бросает в рот, глотает, и тут же меняется). А вот фиг тебе! Выйду на волю – все глаза тебе выцарапаю, стерва!
ЛЕПЕХИНА (Пучкову). Видите? И как с ними поступать после этого?
ПУЧКОВ. Вижу. Поступать надо по справедливости. У кого какие просьбы?
Все, кроме Хмельницкого и блаженствующей Фроси, начинают говорить одновременно.
МАЛЕШКО. Станислав Иннокентьевич, Иосиф Виссарионович, товарищ майор, возьмите меня на службу – все равно кем!
ФИРСОВ. Я всю жизнь здравоохранению отдал, дайте остаток отдать!
НАДЕЖДА. Славик, дети волнуются, звонят то и дело, пойдем домой, пожалуйста!
ГОРШЕННИКОВ. Чужих сажайте, а меня за что? Выпустите!
Пучков поднимает руку, все умолкают.
ПУЧКОВ. Вот видите. Никакого единодушия, каждый своего хочет. Этим мы от вас и отличаемся. Вот вожак комсомольский Дмитрий Елин, – чего ты хочешь?
КВЕСТ. Светлого будущего!
ПУЧКОВ (Лаврентьеву). А ты, Павел?
ЛАВРЕНТЬЕВ. Счастья всех людей, Иосиф Виссарионович! Наших людей, я имею в виду. А враги пусть сдохнут.
ПУЧКОВ (Еве). А ты?
ЕВА. Яблока хочу. Но тоже такого… Нашего. Коммунистического.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. А если змей вам яблоко даст?
ЕВА. Не путайте меня! Змей… Ну, пусть даже змей. Если он тоже коммунистический.
ЛЕПЕХИНА. Меня даже и спрашивать не надо, сама скажу: пусть все больные станут здоровыми. В коммунистическом смысле.
ПУЧКОВ. Видите? Полное единодушие. И это дает нам силу. А вы будете задыхаться в потемках своего личного эгоизма. Кстати, душно тут у вас. Даже окошко открыть не догадаетесь.
Фирсов идет к окну, открывает.
ФИРСОВ. Надо же… Как я забыл, я ведь сам старые решетки снял, чтобы новые поставить! И первый этаж. А мы, как дураки, всю ночь…
ГОРШЕННИКОВ. Стоять! (Бежит к окну, встает у него, расставив руки). Никто не пройдет! До последней капли крови! Иосиф Виссарионович, видите? Видите, как я стараюсь?
ФРОСЯ (идет на него). До последней капли крови? Будет тебе сейчас последняя капля крови!
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Фрося, не надо! Сейчас такое начнется – перебьют все друг друга. Недаром я сон видел… (Пучкову). Иосиф Виссарионович, будем рассуждать логично. На самом деле мы все хотим одного. Процветания нашей больницы. Нашего города. Нашей страны, в конце концов. Так давайте доверять друг другу!
ПУЧКОВ. Вижу, к чему ты клонишь. В доверие втираешься. Но тогда ты должен согласиться с одной глубокой философской мыслью, которую вырабатывали и развивали гиганты передовой прогрессивной мысли и которую подтвердил наш реальный опыт реального развития этой мысли.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Я слушаю.
ПУЧКОВ. Мысль глубокая, не всем ее постичь можно, а некоторые ее постоянно извращают.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Еще как извращают! Озвучьте, прошу!
ПУЧКОВ. Ты должен с этой мыслью согласиться, но согласиться сознательно, потому что согласие из-под палки есть гарантия будущего предательства.
ФРОСЯ. Он согласится!
ПУЧКОВ. Не надо говорить за него. Ну?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Что?
ПУЧКОВ. Согласен или нет?
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. С чем? Вы же ничего не сказали.
ПУЧКОВ. Согласиться с тем, что сказано, и дурак может. Нет, ты должен это сделать на основе доверия ко мне. Причем, повторяю, осознанно, а не для вида.
ФРОСЯ. Платон, соглашайся! Прими это как условие игры.
МАЛЕШКО. Давай, соглашайся, сил нет уже!
ГОРШЕННИКОВ. Соглашайтесь!
НАДЕЖДА. Пожалуйста! Я всегда соглашаюсь! А делаю по-своему.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Вы все с ума, что ли, сошли? Может, его глубокая философская мысль – уничтожить нас! И с этим заранее согласиться?
ФИРСОВ. Согласитесь – может, и не уничтожит. А не согласитесь – полный ампициллин, как ваш предшественник говорил. Покойный.
И опять все просят: «Соглашайтесь! Соглашайся! Просим!» И т.п.
Хмельницкий колеблется.
И вдруг слышатся мяуканье кошки. Надсадное, жалобное.
ПУЧКОВ. Муся? Мусечка… Это ее голос! (Лаврентьеву). Ключ!
ЛАВРЕНТЬЕВ. Иосиф Виссарионович…
ПУЧКОВ. Открой дверь!
КВЕСТ. А мы как же?
Пучков хватается за дверь и с лязгом вынимает ее. Отбрасывает. Идет к окну. Кошка продолжает мяукать.
ПУЧКОВ. Муся, где ты? Я иду!
ФИРСОВ. Сейчас убьется!
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Больной, успокойтесь! Иосиф Виссарионович!
НАДЕЖДА. Слава, не надо!
Хмельницкий, Надежда, Фирсов, Малешко и Фрося хотят удержать Пучкова. Но их оттесняют Лаврентьев, Квест, Ева, Горшенников. (Лепехина стоит в стороне и наблюдает).
КВЕСТ. Не мешайте ему найти то, что он хочет!
ПУЧКОВ. Муся!
ЕВА. Вот именно! Может, он хочет к своей Еве!
ГОРШЕННИКОВ. Ребята, я опять с вами!
ЛАВРЕНТЬЕВ. Не лезь! Не касайся вождя!
ПУЧКОВ. Мусечка!
НАДЕЖДА. Вы чего творите, дураки?
ЛАВРЕНТЬЕВ. Отошли назад, а то силу применю!
МАЛЕШКО. Ах ты…
Малешко бросается на Малешко, остальные на Квеста, Горшенникова и Еву.
Общая потасовка. Не сразу становится заметно, что Пучков исчез.
ХМЕЛЬНИЦКИЙ. Стойте! Остановитесь! Где он?
Все бросаются к окну, толпятся у него, заглядывая вниз.
Кошка все мяукает и мяукает. Жалобно и сиротливо.
И вдруг умолкает.
Полная тишина.
Алексей Слаповский 