В Сосновке ставят спектакль о посещении села в 1922-м году Есениным и Айседорой Дункан. Местная начальница и краевед спорят с автором-режиссером: все было не так, а если и так, то трактовки сомнительные. Стихи Есенина оказываются парадоксально актуальными, что и смущает. Театр в театре: актеры играют современных сельских жителей, играющих исторических персонажей, что отдельно занятно. При этом они не озадачены невыполнимой (на взгляд автора) целью изобразить достоверного Есенина и достоверную Дункан.
Это не столько о Есенине, сколько о том, каким видятся он и его стихи сейчас. Но именно это и есть живое, сегодняшнее – не прошлое, а наше отношение к нему.
Алексей СЛАПОВСКИЙ
«ТОСКА ВЕСЕЛАЯ»
Два дня из жизни Сергея Есенина
Действующие лица:
Климкин, автор и режиссер спектакля, около 40 лет
Ирма-Дункан, 36 лет, бывшая жена Климкина и бывшая балерина
Жанна-Таня, 23 года, пресс-секретарь гендиректора ООО «Совхоз Сосновский»
Коля-Есенин, 27 лет, оператор машинного доения и будущий фермер
Дмитрий Петрович Еремин, 70 лет, пенсионер, бывший парторг, краевед
Дымовая Влада Святославовна, 55 лет, заместитель директора по работе с общественностью
ПЕРВАЯ ЧАСТЬ
Плетень, на плетне горшки, прислонено колесо телеги, за плетнем пугало. Это обозначает сельскую местность. Появляются, еле таща ноги по грязи, Коля-Есенин и Ирма-Дункан. Коля-Есенин мрачен, Ирма-Дункан в восторге.
ИРМА-ДУНКАН. О, какой прострация!
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Простор, что ли? Не можешь по-русски, не пытайся.
ИРМА-ДУНКАН. Не могу по-русски, да. Могу по-есенински. Нивы сжаты! (Жест руками, будто что-то сжимает). Рощи голы! (Жест – будто распахивает одежду).
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Сколько просить, не читай ты моих стихов! Все равно же ни бельмеса не понимаешь!
ИРМА-ДУНКАН. Что есть бельмес? (Прислушивается, поднимает палец). Is the cow mooing?
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Чего?
ИРМА-ДУНКАН. Mooing, mooing! Cow!
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Мычит чего-то…
ИРМА-ДУНКАН. Ес, ес, мы-тщит! Каров, да? Мычит каров?
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Ну, мычит, и чего? Никогда не слышала, как корова мычит?
ИРМА-ДУНКАН. Я слышала каров америкэн. Рашен каров не слышала, нет.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. А какая разница? Те же рога, копыта, хвост. И мычат одинаково. Одна коровья нация на всей земле! Значит, коровы, и те умней нас. (Вляпывается в навоз). Черт! Богато живут, навоз с дороги не подбирают! (Ирме-Дункан). Ну, Изадора, хотела посмотреть на деревенскую жизнь – любуйся!
ИРМА-ДУНКАН. О, да, люблюсь! Какой…Оксиген, эйр… Как это… Воздух!
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Воздуха тут до шута, а вот жрать нечего.
ИРМА-ДУНКАН. Жрать?
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Кушать. Есть. Лопать. Хавать. Шамать. Кстати, жрать охота, в самом деле. Никого не видно, будто повымерли.
ИРМА-ДУНКАН. А вон, вон – олд вумен! Старушка! Она не повымерла! Эй! Товарищ бабушка, кам хир!
Появляется бесформенная фигура. Это Жанна-Таня в каком-то зипуне, в платке, в лаптях.
ИРМА-ДУНКАН. Серьежа, лук, лук, лук ее ноги, там лапы! Реаль лапы!
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Лапти, а не лапы!
ИРМА-ДУНКАН. Товарищ бабушка, у нас был краш, авто брекинг. Мы ищем Сосновка, это Сосновка?
ЖАННА-ТАНЯ. Сосновка. (Коле-Есенину). Вы Есенин, да? Сергей Александрович? Прямо вы, да?
ИРМА-ДУНКАН. Какой молодой войс у вас, бабушка.
ЖАННА-ТАНЯ. Не вой, а голос. И не бабушка я. (Снимает платок). Сергей Александрович, а как вы к нам? Я же все ваши стихи знаю! Все! И они все – про меня! Особенно – «Хороша была Танюша, краше не было в селе». Я же Танюша, Таня! Или – «Ты сама под ласками сбросишь шелк фаты, унесу я пьяную до утра в кусты» – не совсем про меня, я пьяная сроду не была и по кустам не блукала, но это же про любовь, да? А еще – «Гой ты, Русь моя родная!» – тоже про меня, я родину люблю. А еще – «Когда-то у той вон калитки мне было шестнадцать лет, и девушка в белой накидке сказала мне ласково: «Нет!»» – это я, я сказала, про меня! И вот – «Ты такая ж простая, как все, как сто тысяч других в России. Знаешь ты одинокий рассвет, знаешь холод осени синий» – про меня, у вас все про меня!
ИРМА-ДУНКАН. О, она твой фан, Серьежа!
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Лучше скажи, где комитет бедноты у вас тут? Товарищ Перфильев там главный.
ЖАННА-ТАНЯ. Бедность у нас есть, а комитета нету. И Перфильева у нас нету.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Как это нету? Это Сосновка?
ЖАННА-ТАНЯ. Сосновка. А вы вот написали: «За Маркса тихо сядем, понюхаем премудрость скучных строк», – вы сели, да? Я Маркса тоже купила, читать начала. Может, вы не в ту Сосновку заехали? У нас тут недалеко тоже Сосновка, но она Зарянского уезда, а у нас Кружавинский, у них в Зарянске начальство, а у нас в Кружавине, если кто издалека едет, сроду путает, хочет в зарянскую Сосновку попасть, а попадает в нашу. И наоборот, кто хочет в кружавинскую попасть, тот в зарянскую попадает.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. А бывает так, что куда хотят, туда и попадают? Транспорт у вас есть тут?
ЖАННА-ТАНЯ. Нету. Был один механизм, молотилка, и ту за зерно продали.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Транспорт – это то, на чем передвигаться можно! Гужевой, в том числе. Лошади есть?
ЖАННА-ТАНЯ. Нету, съели. Коровы остались, немного. Остальное съели всё.
ИРМА-ДУНКАН. Нет логики. Корова – еда. Лошадь – нет еда.
ЖАННА-ТАНЯ. С голодухи и лебеда еда. Но корову есть нельзя, с нее молоко какое-никакое, она телят выродить может, на ней и пахать можно, у нас пашут. А на лошади только пахать и ездить, вот ее первую и едят. Да у нас их и было-то всего ничего, половину белые забрали в Белую армию, а половину красные в Красную. Сергей Александрович, а у меня ваш портрет есть! Я его под божницу сперва повесила, а бабка заругалась, она старорежимная у меня, я тогда у печи повесила. Сергей Александрович, а вот если о боге, то у вас с этим как? Вы вот пишете: «Стыдно мне, что я в бога верил. Горько мне, что не верю теперь». Так вам стыдно или горько? Или вот вы пишете: «Даже богу я выщиплю бороду оскалом моих зубов», и сразу же: «По иному над нашей выгибью вспух незримой коровой бог». А потом – «Слава в вышних богу и на земле мир! Месяц синим рогом тучи прободил. Кто-то вывел гуся из яйца звезды – Светлого Исуса Проклевать следы». То есть опять вы про бога пишете и про Иисуса так, будто они есть!
КОЛЯ-ЕСЕНИН. А ты как считаешь?
ЖАННА-ТАНЯ. Я вас спрашиваю.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. А я тебя. (Показывает пальцем). Вон там у тебя бог. В животе твоем.
ЖАННА-ТАНЯ. Там пусто. Ни еды, ни ребенка.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Вот заведется ребенок, сама поймешь, есть бог или нет. И где он, и кто он. Значит, не та Сосновка? (Ирме-Дункан). Похоже, попали мы в переделку, Дуня.
ЖАННА-ТАНЯ. Дуня? То есть – Дункан? Вы – Изадора Дункан? Ой, я вас тоже так люблю за то, что вы Сергея Александровича любите!
ИРМА-ДУНКАН. Какой прелестный наив! Она безобразна!
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Не безобразна, а бесподобна! Не можешь по-русски, лучше молчи. Сойдешь за умную.
ИРМА-ДУНКАН. Не сердись, моя золотая голова! Товарищ девушка, да, мы не в та Сосновка, но вы тут тоже деревня. Я хочу иметь впечатление на ваши танцы и песни. И это… Ко-ро-вод! У вас есть коровод?
ЖАННА-ТАНЯ. А как же. Хоровод, хоровод, кто в могилку упадет. Сергей Александрович, а вот у вас поэма есть, «Сорокоуст», там еще – «Тонкие ноги закидывая к голове, скачет красногривый жеребенок. Милый, милый, смешной дуралей, ну куда он, куда он гонится? Неужель он не знает, что живых коней победила стальная конница?»
Умолкает. Плачет.
ИРМА-ДУНКАН. О мой гад, Сергей, она плачет на твои стихи. Это так… Так… (Тоже всплакнула).
ЖАННА-ТАНЯ. Простите, пожалуйста! Я вот что хотела спросить. Я это в журнале нашла, переписала почти все, а конца не было, кто-то на раскурку оторвал, там было – «Оттого-то вросла тужиль в переборы тальянки звонкой. И соломой пропахший мужик…» – а что дальше? Чем кончается?
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Плохо кончается. «Захлебнулся лихой самогонкой».
ЖАННА-ТАНЯ. Понимаю. Да, плохо. Зато как в жизни. У нас вон дядя Михей на Сретенье в прошлом годе опился самогонкой и до свидания.
ИРМА-ДУНКАН. Гуд бай, уже уходите?
ЖАННА-ТАНЯ. Это не я, а дядя Михей. Я живая пока что. И вообще живучая. (Декламирует). «И навстречу испуганной маме я цедил сквозь кровавый рот: «Ничего! Я споткнулся о камень, это к завтраму все заживет»!»
ГОЛОС. Стоп, стоп, стоп!
На сцену выходит из-за кулисы (или из зала) Влада Святославовна Дымовая. За нею идет Еремин. С противоположной стороны появляется Климкин.
ДЫМОВАЯ. Илья Семенович, это что?
КЛИМКИН. Что вы имеете в виду?
ЕРЕМИН. Да всё! Главное…
ДЫМОВАЯ (Еремину). Постойте! (Климкину). Вы тут уже два месяца! Пьесу нам так и показали, хотя я просила!
КЛИМКИН. В театре главное не текст, а действие!
ДЫМОВАЯ. А я про действие и имею в виду! Почему вы сразу с ужасов начинаете?
ЕРЕМИН. А главное…
ДЫМОВАЯ. Грязь, нищета, голод! Да, было, не отрицаю, но в великом Сергее Есенине что самое важное?
КЛИМКИН, Скажите, узнаю.
ДЫМОВАЯ. Не надо иронии, Илья Семенович! Самое важное – любовь к Родине! За это его и любят! Несмотря на все наши трудности, мы опираемся на патриотизм!
ЕРЕМИН. А главное…
ДЫМОВАЯ. А у вас – «захлебнулся лихой самогонкой»! «Унесу я пьяную!» Да, он это тоже писал, но зачем подчеркивать?
ЕРЕМИН. Главное…
ДЫМОВАЯ. «Если крикнет рать святая: «Кинь ты Русь, живи в раю!» Я скажу: «Не надо рая, Дайте родину мою»!» Вот что главное! И название вы взяли тоже – «Тоска веселая». Сразу настрой на негатив. Можно же… (Хватает книгу, листает). Вот – «О Русь, взмахни крылами!» Отлично! И как ты читаешь, Жанночка? Как пулемет – тра-та-та, тра-та-та! Без выражения почти.
ЖАННА-ТАНЯ. Это установка Ильи Семеновича.
КЛИМКИН. Да, моя установка. Героиня Жанны, Таня, увидела любимого поэта. Кумира. Она в шоке. Она торопится все высказать, все процитировать.
ДЫМОВАЯ. На здоровье, но частить зачем? Напоминаю, Илья Сергеевич, какой был уговор! Вы привозите из города профессиональных артистов, на полное наше обеспечение, и они создают спектакль!
КЛИМКИН. Обеспечения мало, людям деньги нужны.
ДЫМОВАЯ. А мы разве отказывались платить? Сколько в наших силах!
КЛИМКИН. За такие деньги никто не согласился. Только вот Ирма.
ДЫМОВАЯ. Уважаю вашу супругу…
ИРМА-ДУНКАН. Бывшую.
ДЫМОВАЯ. Тем более. Но она все-таки балерина…
ИРМА-ДУНКАН. Бывшая.
ДЫМОВАЯ. Тем более!
ЕРЕМИН. Главное…
ДЫМОВАЯ. Да погодите вы, Дмитрий Петрович, дам я вам слово! Я ничего плохого против нашей молодежи не имею, но Жанночка все-таки не актриса, а секретарша…
ЖАННА-ТАНЯ. Пресс-секретарь, Влада Святославовна! И я колледж общественных коммуникаций окончила, а там, между прочим, были даже курсы ораторского и актерского мастерства! Меня с руками везде брали!
КОЛЯ-ЕСЕНИН (хихикает). И с ногами! И с…
ЖАННА-ТАНЯ. Заткнись! Если бы не мама больная, я бы давно отсюда уехала! Это ты тут рад в навозе копаться! Дояр экстра-класса!
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Ты не секретарша, но и я не дояр, а оператор машинного доения! И без пяти минут фермер. Зато буду знать все тонкости животноводства, ясно?
ДЫМОВАЯ. Тонкости животноводства – может быть. А в образ поэта, Коля, ты не вошел! Играешь, прости за правду, какого-то придурка, да еще злого!
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Ничего не злого. Не туда попал, есть хочет, сердится. Поэт тоже человек.
ЕРЕМИН. Главное…
Пауза.
Можно говорить?
ДЫМОВАЯ. Говорите.
ЕРЕМИН. Главное – все вранье! Илья Семеныч, я Есениным всю жизнь занимаюсь, я вам дал сюжет из самой жизни. Сюжет какой? Сюжет простой: в конце апреля 22-го года в Сосновку на два дня приезжали Есенин и Дункан. Она хотела в Константиново, но Есенин знал, что там все не очень хорошо после голодного года, предложил поближе. Выбрали благополучную Сосновку, но попали в другую, к нам.
ДЫМОВАЯ. Мы тоже не последние были!
ЕРЕМИН. Надо придерживаться исторической правды! Мы были нищие! Продразверстка вымела из Сосновки все подчистую! Постарались большевики и масоны!
ДЫМОВАЯ. Странно от вас слышать, вы сами коммунистом были.
ЕРЕМИН. Был, и парторгом был, и все знают, и я не раскаиваюсь! Коммунистом, а не большевиком! Это разные вещи! Но опустим политику. Главное – Есенин встретил Таню Куприянову. Возникла светлая, хоть и короткая, любовь! Есенин хотел остаться, но его чуть не отравили негодяи из ГПУ, которые приехали под видом продотряда! Он еле выжил, его увезли, а Таня осталась и родила дочь, от которой…
ДЫМОВАЯ. От которой родились вы, Дмитрий Петрович, законный, но не доказанный внук Есенина. Мы знаем эту легенду!
ЕРЕМИН. Влада Вячеславовна, если вы представитель администрации, это не дает вам право…
ДЫМОВАЯ. Хорошо, хорошо, извиняюсь!
ЕРЕМИН. Так вот. Это событие – самое значительное, что было в нашей Сосновке. И к юбилею этого события мы должны достойно подготовиться!
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Чего-то вы рано взялись.
ДЫМОВАЯ. Раньше начнешь – лучше сделаешь! Да, юбилей не скоро, но Годовиков приедет уже сегодня к вечеру! Посмотреть, как и что.
КЛИМКИН. Годовиков – это кто?
ДЫМОВАЯ (разводит руками). Ну, Илья Семенович… Десять лет в городе работали…
КЛИМКИН. Я в области культуры работал, а не чиновником.
ДЫМОВАЯ. Так и он из культуры, он этой культуры областной министр! Неужели не знали?
ИРМА. Илья работал в самодеятельном театре, а они министерству не подчиняются.
ДЫМОВАЯ. А кому?
ИРМА-ДУНКАН. Никому. Сами себе.
ДЫМОВАЯ. Как это может быть?
КЛИМКИН. Ирма немного путает. Не самодеятельный театр, а народный театр. Народный театр при региональном управлении Московской железной дороги.
ДЫМОВАЯ. Ну вот, значит, управлению и подчиняетесь! Чтобы никому – так не бывает.
ЕРЕМИН. Даже интересно, мне дадут сказать когда-нибудь или нет?
КЛИМКИН. Слушаем.
ЕРЕМИН. Главное – у вас куча исторических и фактических ошибок! Дункан совсем не говорила по-русски, а у вас она трещит без умолку, хотя и с акцентом.
ИРМА-ДУНКАН. Могу замолчать. Меня вообще танцевать пригласили.
ЕРЕМИН. Далее! Таня, то есть Жанна, читает стихи. Которые были написаны после 22-го года! После! Это нелепость!
КЛИМКИН. Это условность. И не простая, я хотел подчеркнуть, что Таня каким-то фантастическим образом заглядывает в будущее.
ДЫМОВАЯ. Так мы фантастику тут разыгрываем? И я это должна Годовикову объяснить?
КЛИМКИН. Да какое вообще отношение имеет Годовиков к нашему спектаклю?
ДЫМОВАЯ. А такое, что сосновская изба-музей Есенина на балансе областного минкульта! А спектакль ваш – от музея. Еще есть вопросы?
КЛИМКИН. Все понял. Поздравляю с наступившим одна тысяча девятьсот семьдесят каким-то годом, ура товарищу Леониду Ильичу Брежневу, народ и партия едины, пятилетке эффективности и качества – рабочую гарантию!
ДЫМОВАЯ. Ну, вы не передергивайте! Сейчас другое время.
ЕРЕМИН. А жаль! По крайне мере, тогда были ум, честь и совесть! И уважение к профессии! Короче говоря, я резко протестую против включения поздних текстов!
ИРМА-ДУНКАН. И я буду молчать?
ЕРЕМИН. Можете говорить, но очень мало!
ДЫМОВАЯ. Да, и вот еще что. Жанна у вас там про бога что-то такое нехорошее…
КЛИМКИН. «Даже богу я выщиплю бороду…»
ДЫМОВАЯ. Типун вам на язык, хватит! (Крестится).
КЛИМКИН. Не мне, а Есенину.
ДЫМОВАЯ. Не надо выдергивать из контекста! И лучше этот вопрос не трогать. Мы хотим из областной епархии людей пригласить, так что сами понимаете.
КЛИМКИН. Не понимаю.
ЕРЕМИН. Чего вы придуриваетесь-то? Все вы понимаете!
КОЛЯ-ЕСЕНИН. А вам-то что, вы же коммунист.
ЕРЕМИН. Я верующий коммунист!
ДЫМОВАЯ. Товарищи дорогие, время дорого! Давайте продолжим, но с учетом пожеланий. И негатива поменьше!
КЛИМКИН. Негатива не будет. И ничего не будет! Совсем! (Бросает на стол текст пьесы). Ирма, поехали. Нам нечего тут делать.
ИРМА. Я сама решу, когда мне ехать.
КЛИМКИН. Тогда я один. «Ты прощай, село родимое, темна роща да пеньки!» «До свиданья, пери, до свиданья!»
Кланяется, направляется за кулисы.
ДЫМОВАЯ. Минуточку! Вы не надо так, вам аванс заплочен! Мы ведь и по суду можем заставить!
КЛИМКИН. По суду заставить сделать спектакль? Гениально! За пятнадцать суток, да?
ЖАННА-ТАНЯ. Илья Семенович, Влада Вячеславовна, чего вы? Можно же договориться!
ЕРЕМИН. Действительно! Вас же в целом не критикуют, только в деталях! Внести кое-какие коррективы – и все нормально!
Пауза. Климкин поднимает текст.
КЛИМКИН. Хорошо… Внесу кое-какие коррективы… А вы пока тут…
Он уходит.
КОЛЯ-ЕСЕНИН (Жанне-Тане). Сигареты есть?
ЖАННА-ТАНЯ. Бросила. А чего свои не куришь? Экономишь? На ферму копишь?
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Тоже бросил. Найда моя кашлять начала.
ИРМА-ДУНКАН. Сестра?
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Найда, собака.
ИРМА-ДУНКАН. Мне послышалось – Надя.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Сестры нет. И жены нет. Жду, когда Татьяна согласится.
ЖАННА-НАДЯ. Ага, только умоюсь. Что, правда, из-за собаки?
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Ну. Кашляет и кашляет, что такое? К ветеринару повез в район, а он – это у нее аллергия на табачный дым. Бросил… (Листает текст роли, читает вслух).
Восстань, прозри и вижди!
Неосказуем рок.
Кто все живит и зиждет —
Тот знает час и срок.
Вострубят божьи клики
Огнем и бурей труб,
И облак желтоклыкий
Прокусит млечный пуп.
И вывалится чрево
Испепелить бразды…
Но тот, кто мыслил девой,
Взойдет в корабль звезды.
Если честно, ничего не понимаю. Это про что? (Громко). Дмитрий Петрович, вот тут – «вывалится чрево испепелить бразды», это чего такое?
ЕРЕМИН. О рождении новой жизни. На просторах мужицкой Руси. Провозвестие крестьянского рая!
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Сроду бы не догадался. Я думал, он простой. «Клен ты мой опавший, клен заледенелый». А тут – «чрево испепелить бразды»… Вообще, не понимаю я его. В смысле, зачем умер. Слава была, деньги, бабы… (Глянул на Ирму). Женщины. А он…
ИРМА-ДУНКАН. Говорят, убили его.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Разве что.
ЖАННА-ТАНЯ. Ты не понимаешь, потому что совсем другой. Тебе двадцать семь, а ты еще пацан. А он в двадцать семь давно уже был гений. (Вдохновенно)
Жить — так жить, любить — так уж и влюбляться
В лунном золоте целуйся и гуляй,
Если ж хочешь мертвым поклоняться,
То живых тем сном не отравляй!
ИРМА-ДУННКАН. Ужасно!
ЖАННА-ТАНЯ. Что?
ИРМА-ДУНКАН. Да вот это «жить – так жить, любить – влюбляться». Пошлость страшная, банальщина. Не люблю я его. И всю эту вообще русскую экзотику – кабаки, драки, к женщинам отношение потребительское. Не сказать гнусное.
Сыпь, гармоника. Скука… Скука…
Гармонист пальцы льет волной.
Пей со мною, паршивая сука,
Пей со мной.
Излюбили тебя, измызгали —
Невтерпеж.
Что ж ты смотришь так синими брызгами?
Иль в морду хошь?
Просто пьяный бред какой-то.
ЖАННА-ТАНЯ. Не любите, а наизусть знаете.
ИРМА-ДУНКАН. Поневоле запомнила, был один одноклассник, читал то и дело. Читает, а сам ржет, как дурак.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Мне кажется, Есенин и сам себя не очень любил. Стихи свои любил, а себя нет.
ИРМА-ДУНКАН. Малыш, ты сказал удивительно мудрую вещь. Наш Илья Семенович такой же. Любит свое творчество, свои спектакли, а себя – в последнюю очередь.
ЖАННА-ТАНЯ. А вас любил? Вы все-таки женаты были. Любил?
ИРМА-ДУНКАН. Мы работать будем или нет?
Входит Климкин. Раздает листки.
КЛИМКИН. Тут кое-какие изменения, перепишите себе.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. А учить когда?
КЛИМКИН. С листа пока. Поехали. Сцена два, дом Тани.
Коля и Таня поворачивают плетень. С изнанки нарисованы печь, окошко, лавка и т.п.
ЖАННА-ТАНЯ. Проходите, гости дорогие, проходите! (Заглядывает за занавеску). Маманя, ты как?
КОЛЯ-ЕСЕНИН. А что с ней?
ЖАННА-ТАНЯ. Сарай у нас валился. Хороший сарай, но старый. Стена совсем сгнила, маманя хотела подправить, а бревна осыпались и на нее. Перешибло позвоночник, вот и лежит. И голову ушибло, ничего сказать не может, только глазами мне все показывает. (Климкину). Илья Семенович, а может, не надо, чтобы у Тани мама больная была? А то наши подумают: сама про себя играю, у меня же тоже мама болеет.
ИРМА-ДУНКАН. А с вашей что?
ЖАННА-ТАНЯ. Инсульт.
КЛИМКИН. Пусть думают. Будет такая параллель, мостик похожих обстоятельств. Сто лет прошло, но есть вещи, которые не меняются.
ДЫМОВАЯ. Я предлагала Жанночке устроить ее маму, она не хочет.
ЖАННА-ТАНЯ. В дом инвалидов? Сами там живите!
КЛИМКИН. Не отвлекаемся. Коля, давай!
КОЛЯ-ЕСЕНИН. А где все остальные?
ЖАННА-ТАНЯ. Остальных только бабка была, и та к сыну в город поехала. Говорит – хоть в тепле помру. Он хорошо живет, обходчик на чугунке, свой домик. У бабки двенадцать детей было, не считая померших, а остался только дядя Саша. Папка мой, дядя Семен и дядя Коля на германской погибли, тетя Луша от сыпняка померла, тетя Настя с голода, тетя Люба зимой по хворост пошла и пропала, дядю Прохора белые зарубили, дядю Тимофея красные, а дядя Егор дядю Митяя косой зарезал.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. За что?
ЖАННА-ТАНЯ. За женщину. А этой женщины муж вернулся и дядю Егора застрелил.
ДЫМОВАЯ. Вот зачем это нагнетание опять, не понимаю?
ЕРЕМИН. К сожалению, так и было. Последствия большевизма!
Пауза.
КЛИМКИН. Что-то еще скажете?
ДЫМОВАЯ. Мы просто – в виде реплики.
ЖАННА-ТАНЯ. Дальше говорить?
КЛИМКИН. Да.
ЖАННА-ТАНЯ. Дальше тут ремарка. Таня снимает с себя зипун и остается в одной дырявой сорочке.
КЛИМКИН. Ну, и снимай.
Жанна-Таня снимает с себя зипун и остается в одной дырявой сорочке.
ЖАННА-ТАНЯ. Вы извиняйте, в избе жарко, а я спарилась совсем. А платье постирала, сохнет, вот и хожу неприличная такая. Вы на меня не смотрите.
ИРМА-ДУНКАН (Климкину). Мне говорить?
КЛИМКИН. Не понял?
ИРМА-ДУНКАН. Сказали: слов поменьше.
КЛИМКИН. Кто сказал? Я сказал? Когда скажу, тогда и… Давай по тексту.
ИРМА-ДУНКАН. Таня, у вас супер-боди! Вам надо данс! Вы делаете данс?
ЖАННА-ТАНЯ. Танцую, что ли?
ИРМА-ДУНКАН. Да! Ко-ро-вод! Это ведь от слова корова, до? Танец коров, да? Или как водят коров, да? Это очень прекрасно, когда люди делают танец животных! Животные очень много грация! Я хочу уметь данс, как корова!
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Ты и есть корова, Дунька – по уму. Хоровод, а не коровод. Хором танцуют. Не в одиночку.
ИРМА-ДУНКАН. Буду я и она, будет хор! Давай делать, Таня!
ЖАННА-ТАНЯ. У нас хороводы не танцуют давно. У нас больше кадрель.
ИРМА-ДУНКАН. Кадрель?
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Кадриль.
ИРМА-ДУНКАН. О, да, знаю! Покажите, как она!
ЖАННА-ТАНЯ. Одной не получится. Парами танцуют.
ИРМА-ДУНКАН. А вы с Сергеем.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Делать вам нечего? Татьяна, у вас хоть какое начальство есть тут? Или мужики дельные, договориться, на чем в город уехать?
ИРМА-ДУНКАН. Сережа, плиз, прошу, уедем после или потом! Дай посмотреть мне кадрель!
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Хоть бы музыка была.
ЖАННА-ТАНЯ. А я напою. Без слов – пам-пам-пам. Только я не знаю… Как это я с вами… Я от страха помру. Вы – и вдруг я… И без платья…
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Да ладно. Порадуем американку.
ЖАННА-ТАНЯ. Сейчас! (Бросается за занавеску, выбегает оттуда, запахиваясь в старую шаль). Хоть вот так хотя бы.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Ну, давай музыку.
Таня напевает. Они танцуют. Ирма-Дункан пробует повторить их движения. Коля-Есенин поочередно кружится то с Жанной-Таней, то с ней.
ИРМА-ДУНКАН. О, как это весело!
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Весела кобыла, когда брюхо набила.
ЖАННА-ТАНЯ. Ох, что же я! Есть же у меня еда, картохи у меня есть! Как знала, с утра в печке спекла!
Метнулась к печке, достает оттуда груду обугленных картофелин, несет к столу, высыпает.
Соли только нет, с солью совсем беда у нас. А я знаете, что делаю? Я побегаю, вся вспотею и на себя картошку макаю, пот-то – он же соленый! А мы сейчас вспотевши как раз! Смотрите!
Она разламывает картофелину, прикладывает к рукам, к шее, ест. Коля-Есенин и Ирма-Дункан делают то же самое, смеются.
ИРМА-ДУНКАН. Сережа, я вспомнила твой стих. «Захлебнулся лихой самогонкой». Это есть здесь или тут? Немножко захлебнуться?
ЖАННА-ТАНЯ. Есть! Есть, бабка перед уездом наварила! Буряковая, крепкая.
ИРМА-ДУНКАН. Бу-ря-ко… — ?
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Свекольная. Может, не надо?
ЖАННА-ТАНЯ. Вы не бойтесь, я ее через солому процедила, она почти не вонючая!
Жанна-Таня достает четверть самогона, наливает в стаканы.
Сергей Александрович, а ей плохо не будет?
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Да она спирт неразведенный пила – и хоть бы что! Не баба, лошадь, любого извозчика перепьет! И я с ней за компанию в два раза больше трескать начал.
ЕРЕМИН (вскакивает). Вот! Вот это в точку, не могу не отметить! Отличная деталь! Споила его подлая американка!
КЛИМКИН. Спасибо, но можно не вмешиваться?
ЕРЕМИН. Извиняюсь. И я же хвалю! (Садится).
КЛИМКИН. Так. Раз все равно перебили… Таня – неплохо. Немножко под дурочку работаешь, но это туда, это правильно. Ирма – здорово, молодец. В Дункан была жадность ко всему новому, творческое любопытство. Этим она перебивала трагедию своей жизни. И ты это показываешь.
ИРМА-ДУНКАН. Вообще-то я просто танцевала.
КЛИМКИН. Это и нужно. Просто танцевать. Просто – ключевое слово. Коля. Не совсем то. Ты пойми, он ведь не гость, гостья тут только Дункан. Он – хозяин.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Как это? Дом-то чужой.
КЛИМКИН. А страна – своя. Изба – типичная. Свет тусклый, все убого, все неприглядно. И ему за это перед Айседорой страшно неудобно. Понимаешь? Давай так. Вы входите, ты видишь на столе… (Озирается, видит старый лапоть на полу, кладет на стол). Ну – лапоть вот этот. И ты его убираешь.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. А с какой стати лапоть на столе будет? Нищие были, да, но не дураки же.
КЛИМКИН. Тоже верно. Ну… Что на столе может быть такое? Ну… Трусы, что ли? Хотела постирать, как и платье, увидела в окно Есенина, оставила.
Еремин тянет руку.
Да?
ЕРЕМИН. Трусов, извиняюсь, у женщин в то время не было.
ЖАННА-ТАНЯ. Как это? А что было?
ЕРЕМИН. Ничего. Иногда в холодное время штаны такие пододевали, вроде мужских кальсон. Но это богатые. А бедные обходились. В особых случаях тряпицу какую-нибудь, а чаще сено, солому, тряпицы тоже на вес золота были тогда.
КЛИМКИН. Хорошо, пусть клочок соломы лежит, неважно. (Поднимает клочок соломы. Кладет на стол). Вы входите, ты видишь этот клочок, убираешь. Главное, чтобы было видно, что ты стесняешься перед Айседорой. Давайте сделаем.
Ирма-Дункан, Жанна-Таня и Коля-Есенин входят, Коля бросается к столу, убирает солому.
КЛИМКИН. Ты чего метнулся так? Она заметит! Ты потихоньку. Руку сунул, сбросил солому, и все. Но про зал помни, зал должен это видеть. Дункан не видит, а зал видит. Еще раз.
Они повторяют. У Коли получается сносно.
КЛИМКИН. Ладно, сойдет. Давайте за стол – и дальше.
Они садятся за стол. Берут стаканы.
ЖАННА-ТАНЯ. Можно я скажу? За нашу чудесную встречу! За ваши стихи, Сергей Александрович. За вас, Изадора… А как ваше отчество?
КОЛЯ-ЕСЕНИН. У них отчества нет. (Дункан). Как отца звали твоего? Папу как звали?
ИРМА-ДУНКАН. Джозеф.
ЖАННА-ТАНЯ. Значит – Изадора Джозефовна. За вас, Изадора Джозефовна!
ИРМА-ДУНКАН. За ты и Сергей!
Она залпом выпивает свой стакан. Коля-Есенин морщится, но тоже выпивает. Жанна-Таня, пригубив, морщится, машет руками, кашляет, закусывает картошкой.
ИРМА-ДУНКАН. Хорошо пошла! (Климкину). Разве так уже говорили?
КЛИМКИН. Так всегда говорили.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Мой дед говорит: первая колом, вторая соколом, остальные мелкими пташками!
КЛИМКИН. Не отвлекаемся!
ИРМА-ДУНКАН. Май гад, ай лайк, мне нравится! Спейте мне что-то русское! Ваш обычай пить и петь. Спейте!
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Мы тебе не клоуны.
ЖАННА-ТАНЯ. А мне так хорошо, что я бы спела. Сергей Александрович, пожалуйста, один раз! Вы какую песню любите?
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Да много… «Из-за острова на стрежень» люблю. «Прощай, радость, жизнь моя».
ЖАННА-ТАНЯ. Ой, я тоже, тоже! Я ее знаю, ее и маманя пела, и папаня пел! Только она печальная.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Под такую печальную самогонку только печальные песни и петь.
Он выпивает полстакана, Ирма-Дункан полный, Жанна-Таня чуть-чуть. Коля-Есенин и Жанна-Таня поют дуэтом, подстраиваясь друг под друга.
Прощай, радость, жизнь моя.
Знаю, едешь без меня.
Знать, один должон остаться,
Тебя мне больше не видать.
Они заканчивают. Ирма-Дункан плачет и ударяет себя в грудь.
ИРМА-ДУНКАН. Май гад, май гад, как это невыносимо прекрасно! Я слушаю, и мне кажется, что я не далекая американка, а совсем близкая русская баба! Я хочу дышать этот воздух, слышать эти песни! В Америке нет духа, только доллар, а здесь – дух!
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Духа у нас дополна. Только дух и есть, зато много.
ИРМА-ДУНКАН. Сергей, неправда! Ваша страна первая сделала то, что не мог никто! Она восстала на доллар! На власть капитала! На власть британский-американский мафия!
ЕРЕМИН. И на масонов!
КЛИМКИН. Дмитрий Петрович!
ЕРЕМИН. Молчу. Но надо добавить.
КЛИМКИН. Коля, твои слова.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Восстала, согласен. Но, Дуня, Дуня ты моя американская, не все так просто! Ты в уборную не хочешь?
ИРМА-ДУНКАН. Реструм?
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Какой тебе ресторан, уборная, сортир, туалет!
ИРМА-ДУНКАН. Туалет? Если правда, то немного да.
КОЛЯ-ЕСЕНИН (Жанне-Тане). Где нужник у вас?
ЖАННА-ТАНЯ. На задах. Только там… Там яма просто…
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Вот! Яма! И ведь тоже – дух! Да еще какой!
ЖАННА-ТАНЯ. Нет, там был нужник у нас, но люди из продотряда, разорили, зерно искали?
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Где?
ЖАННА-ТАНЯ. Там…
КОЛЯ-ЕСЕНИН. В говне? Вот тебе, Дуня, наш дух – в говне зерно искать! И ведь не зря, прятали, наверно?
ЖАННА-ТАНЯ. Было дело. Дедушка Кирилл удумал – мешки просмолил, зерно насыпал и… И туда их. Нашли, дедушку Кирилла по приговору расстреляли без суда и следствия. И начали по всем нужникам шарить.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Вот! Вот тебе и дух! Простой русской бабой хочешь быть? Да ты бы сдохла тут давно от тифа, от голода! Ты забыла, что тебе Таня рассказала? Двенадцать детей было у бабки, а остался один! А ты тут сидишь и радуешься черт знает чему, дура! Первая страна! Да, первая! Страна негодяев! (Климкину, показывая текст). Тут написано – возникает видение, призрак Чекистова.
КЛИМКИН. Да, это отрывок из поэмы. За призрак буду я, я – Чекистов, а ты Замарашкин.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Если честно, я тут текст еще не весь…
КЛИМКИН. Читай по бумаге! Со слов «Скверный год».
КОЛЯ-ЕСЕНИН (за Замарашкина).
Скверный год!
Отвратительный год!
И к тому же еще чертова вьюга.
КЛИМКИН (за Чекистова).
Мать твою в эт-твою
Ветер, как сумасшедший мельник,
Крутит жерновами облаков
День и ночь…
День и ночь…
А народ ваш сидит, бездельник,
И не хочет себе ж помочь.
Нет бездарней и лицемерней,
Чем ваш русский равнинный мужик!
Коль живет он в Рязанской губернии,
Так о Тульской не хочет тужить.
То ли дело Европа?
Там тебе не вот эти хаты,
Которым, как глупым курам,
Головы нужно давно под топор…
КОЛЯ-ЕСЕНИН (за Замарашкина).
Слушай, Чекистов!..
С каких это пор
Ты стал иностранец?
Я знаю, что ты еврей,
Фамилия твоя Лейбман,
И черт с тобой, что ты жил
За границей…
Все равно в Могилеве твой дом.
КЛИМКИН (за Чекистова).
Ха-ха!
Нет, Замарашкин!
Я гражданин из Веймара
И приехал сюда не как еврей,
А как обладающий даром
Укрощать дураков и зверей.
Я ругаюсь и буду упорно
Проклинать вас хоть тысячи лет,
Потому что…
Потому что хочу в уборную,
А уборных в России нет.
Странный и смешной вы народ!
Жили весь век свой нищими
И строили храмы божие…
Да я б их давным-давно
Перестроил в места отхожие.
Ха-ха!
Что скажешь, Замарашкин?
Ну?
Или тебе обидно,
Что ругают твою страну?
ДЫМОВАЯ. Хватит! Хватит, всё! Вы с ума сошли? Вы с ума сошли, да? Я спрашиваю, вы с ума сошли? Вы это людям хотите показывать? Это же голое антисемитство! Да еще про храмы божии… Это ужас, я это не пропущу, хоть вы режьте меня, я лучше отменю тогда все! Где вы это нашли?
ЕРЕМИН. В этом конкретном случае не разделяю вашу позицию, Влада Вячеславовна. Это драматическая поэма «Страна негодяев», во всех сборниках печатают. Насчет храмов я бы тоже опустил, а вот…
ДЫМОВАЯ. Спасибо за поддержку! Печатают! Ну и что? Есть вещи, которые… Сел себе спокойно и почитал. Не вслух желательно. Зачем на сцену-то вытаскивать?
КЛИМКИН. Успокойтесь, там сразу после этого Таня вспоминает совсем другие стихи. Жанночка!
ЖАННА-ТАНЯ.
В мужичьих яслях
Родилось пламя
К миру всего мира!
Новый Назарет
Перед вами.
Уже славят пастыри
Его утро.
Свет за горами…
Сгинь ты, английское юдо,
Расплещися по морям!
Наше северное чудо
Не постичь твоим сынам!
ДЫМОВАЯ. Отлично! Про английское юдо особенно! Поэт в будущее заглянул! А вы зачем-то про евреев приплели!
КЛИМКИН. Не я и даже не Есенин, а его персонаж.
ДЫМОВАЯ. Знаете, каждому не объяснишь, будут думать, что это Есенин, а вместе с ним и мы так высказываемся! Как хотите, а антисемитства я не допущу. А уж оскорбления чувств верующих тем более! Зачем вам это, Илья Семенович?
КЛИМКИН. Ну, наверно, потому, что меня волнует эта тема. Я ведь сам на четверть еврей по отцу.
ДЫМОВАЯ. Что, правда?
Климкин смеется. Все громче.
ДЫМОВАЯ. Прекратите! У вас что, истерика?
КЛИМКИН (успокаивается). Простите, ради бога. Вы так испугались, что даже вздрогнули.
ДЫМОВАЯ. Да ничего я… Не выдумывайте!
КЛИМКИН. Вздрогнули, вздрогнули! Потому что в вас это есть тоже. Пусть немного, но есть. Чего мы все трусы такие? Что русские, что евреи – великие же народы, чего мы боимся даже говорить об этом? О наших недостатках, в том числе? И сказать просто: да, наши фобии – это нехорошо, это даже отвратительно, но, увы, они пока есть. Понемногу в каждом. На бытовом уровне – и антисемитизм есть, и богохульство встречается, и все остальное, включая даже гомосексуализм…
ДЫМОВАЯ (в ужасе). Илья Семенович!
КЛИМКИН. Да не тряситесь вы так! Я же не пропаганду веду, я только говорю, что это –есть! И во мне эти фобии есть, я вот только что гомосексуалистов к антисемитам приравнял – привычная гомофобия, а они, конечно, намного лучше.
У всех состояние, близкое к шоку.
КЛИМКИН. Да поймите, спорные мысли у всех имеются, в том числе у поэтов! А мы, значит, умней Есенина, мы на сортировке тут – это годится, об этом скажем, а это не годится, об этом промолчим. Так?
ДЫМОВАЯ. Всему свое время и место!
ЕРЕМИН. А я согласен с Ильей Семеновичем. Искусство должно быть смелым!
ДЫМОВАЯ. Не за государственный счет! Вы, я вижу, не понимаете, в чем суть моего волнения! Да, всякие бывают мысли, высказывания. Я не против. Но вот приедет Годовиков, посмотрит – и зарежет все на корню! И плохое, и хорошее! Вы этого хотите?
КЛИМКИН. Не понял. Мы для Годовикова это делаем или для людей?
ДЫМОВАЯ. Для людей! Но у Годовикова должность такая, он стоит на страже их интересов!
КЛИМКИН. Да? А откуда он знает об этих интересах? Он их спросил?
ДЫМОВАЯ. А вы? Вот их спросите, им нравится ваш экстремизм?
ЖАННА-КАТЯ. Мне не нравится.
ДЫМОВАЯ. Вот!
ЖАННА-КАТЯ. Нет, в самом деле, уже телевизор включить нельзя. То самолет упадет, то война, то теракт, то гей-парад какой-нибудь. Оппозиция еще эта. Позитива хочется.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Эту оппозицию послать сюда коров доить и навоз ворочать, сразу поймут, что к чему. Работать надо, а не по демонстрациям бегать!
КЛИМКИН.
Но есть иные люди.
Те
Еще несчастней и забытей.
Они, как отрубь в решете,
Средь непонятных им событий.
Я знаю их
И подсмотрел:
Глаза печальнее коровьих.
Средь человечьих мирных дел,
Как пруд, заплесневела кровь их.
Кто бросит камень в этот пруд?
Не троньте!
Будет запах смрада.
Они в самих себе умрут,
Истлеют падью листопада.
А есть другие люди,
Те, что верят,
Что тянут в будущее робкий взгляд.
Почесывая зад и перед,
Они о новой жизни говорят.
Я слушаю. Я в памяти смотрю,
О чем крестьянская судачит оголь.
«С Советской властью жить нам по нутрю…
Теперь бы ситцу… Да гвоздей немного…»
Как мало надо этим брадачам,
Чья жизнь в сплошном
Картофеле и хлебе.
Чего же я ругаюсь по ночам
На неудачный, горький жребий?
ДЫМОВАЯ. Это вы к чему?
КЛИМКИН. Не я, а Есенин. Понимаете… Вот есть поэты утвердительные. Пушкин таким во многом был. А есть – вопросительные. Лермонтов, например. И Есенин был – вопросительный поэт. Не был, есть. Потому что все вопросы остались. Я не литературовед, я не считал, но я всегда поражался, сколько у него в стихах вопросительных предложений! Тьма! Он то и дело: «Что случилось? Что случилось? Что случилось?» А жизнь ему, как бабушка ребенку ночью: «Ничего страшного, ничего страшного, ничего страшного!» А он не верит – и опять спрашивает! Успокоиться не может! И поэтому он – национальный поэт! «Дорогие мои, хорошие!» Если нация перестает задавать себе вопросы, если у нее на все готовый ответ, как, блин, у президента на пресс-конференции – она душевно гниет! Она из страны негодяев превращается в страну покорных трусов – и неизвестно, что хуже!
ДЫМОВАЯ. Всё! Это уже… Это ни в какие… Это… Я звоню Годовикову и говорю, что спектакля не будет! Ни сейчас, ни к юбилею! Даже не подозревала, какой он скользкий,
Есенин-то наш!
ЕРЕМИН. Влада Свято…
КОЛЯ-ЕСЕНИН. (одновременно) А чего так сразу…
ЖАННА-ТАНЯ. А может…
ДЫМОВАЯ. Замолчали все!
Набирает номер.
Голос: «Телефон абонента недоступен или находится вне зоны действия сети».
ВТОРАЯ ЧАСТЬ
На сцене три пары, которые высвечиваются попеременно: Еремин и Дымовая, Климкин и Ирма-Дункан, Жанна-Таня и Коля-Есенин.
Сначала Еремин и Дымовая.
ЕРЕМИН. Влада, скажу, как старший товарищ: не торопись! Он какой-никакой режиссер, пусть он все разомнет, пусть поставит и едет домой на здоровье. А мы останемся и сделаем, как захотим. Времени-то полно!
ДЫМОВАЯ. Но Годовиков-то увидит не то, как мы захотим, а то, как сейчас!
ЕРЕМИН. А мы и ему объясним. Сейчас в культуре тренд на уважение творческой личности и творческой свободы.
ДЫМОВАЯ. Тренд какой-то. Трендят все, вот и тренд. По-русски можно сказать?
ЕРЕМИН. Можно. Тенденция. Но тенденция не есть результат. Образно говоря: поезд идет из пункта А в пункт Б, это тенденция! Но дойдет ли – и туда ли? Это результат! И он в наших руках. И Годовиков это поймет. Так и скажем: режиссер у нас с заскоками, но мы потом все поправим.
ДЫМОВАЯ. Не знаю. (Нажимает на телефон).
ЕРЕМИН. Вы кому?
ДЫМОВАЯ. Годовикову, кому же еще?
ЕРЕМИН. Не надо, пусть едет. А то скажет – вернули с полдороги. Будет негативно думать о вас, а через вас о нашем ООО, о совхозе, а через совхоз о гендиректоре. И скажет о нем что-то такое при губернаторе, а тот ему, и он тогда вам спасибо не скажет.
ДЫМОВАЯ. Кто кому чего, я запуталась уже! Из пустяка проблему сделали!
Теперь мы видим Ирму-Дункан и Климкина.
ИРМА-ДУНКАН. Ну что, пора домой?
КЛИМКИН. Нет уж, теперь я останусь! Я дождусь, я хочу посмотреть на этого могучего Годовикова!
ИРМА-ДУНКАН. Будто ты других не видал. Все они одинаковые.
КЛИМКИН. Тоже верно… Я хочу сделать этот спектакль. Больше того, он будет первым в моем театре. Я нашел человека, он готов денег дать, я помещение присмотрел. Будем ставить и играть, что захотим! И ты тоже.
ИРМА-ДУНКАН. Я не актриса.
КЛИМКИН. И хорошо! И Татьяна не актриса, и Коля.
ИРМА-ДУНКАН. Ты их хочешь взять?
КЛИМКИН. Колю не знаю, а ее обязательно.
ИРМА-ДУНКАН. Она ничего не умеет.
КЛИМКИН. И прекрасно! Хватит уже этого лицедейства, этого Станиславского, «я в предлагаемых обстоятельствах»!
ИРМА-ДУНКАН. А как? Без психологии вообще?
КЛИМКИН. Психологией пусть психологи занимаются! Надо все забыть и открыть все заново. Новые смыслы! Искать и мучиться! Не в психологии дело, пошла она к черту, вся психология сводится к вопросу убить старушку или нет, а когда убил – признаться или не признаться!
ИРМА-ДУНКАН. Какая старушка?
КЛИМКИН. Раскольников, Достоевский.
ИРМА-ДУНКАН. А.
КЛИМКИН. Психология! Толкуем об отношении человека к любви, жизни, смерти, а сами до сих пор не знаем, что такое любовь, жизнь и, тем более, смерть! Я почему на Есенина согласился: он мучился! Его шатало! То: «Отдам я душу октябрю и маю, но только лиры милой не отдам», а то: «Хочу я быть певцом и гражданином, чтоб каждому, как гордость и пример, был настоящим, а не сводным сыном – в великих штатах СССР». В штатах, заметь, потому что в американских штатах побывал и ему там многое понравилось!
ИРМА-ДУНКАН. Шатало его, это точно. В школе читала его, такой милый казался. «Шаганэ ты моя, Шаганэ…» … «Все равно – глаза твои, как море, голубым колышутся огнем» … «Руки милой – пара лебедей». И вдруг: «Пей со мной, паршивая сука, пей со мной!» Я бы с таким человеком жить ни за что не согласилась.
КЛИМКИН. Как и со мной.
ИРМА-ДУНКАН. Как и с тобой. А разве легко, когда мужик все время в сторону смотрит? Как ты на эту Таню. У вас с ней уже было что-то?
КЛИМКИН. Не сходи с ума!
ИРМА-ДУНКАН. Ох, было, Илья, ох, не лукавь! Ну-ка, посмотри мне в глаза.
КЛИМКИН. Отстань! Я знаешь, о чем мечтаю? Набрать единомышленников, уехать куда-нибудь в Сибирь или на Дальний Восток, в глухое село или даже вообще в тайгу. Поселиться и работать. Думать. Играть.
ИРМА-ДУНКАН. А зрители?
КЛИМКИН. Да пошли они к черту! Будем играть для медведей и лосей!
ИРМА-ДУНКАН. И для комаров.
КЛИМКИН (дает ей листы). Ты лучше слова учи!
Теперь – Коля и Жанна.
КОЛЯ. Тебе не надоело еще?
ЖАННА. Кому надоело, пусть идет к своим коровам.
КОЛЯ. Вот именно, своим. У меня в стаде уже пять коров лично мои. Долевая собственность. Вот скажи, чего ты хочешь?
ЖАННА. Счастья.
КОЛЯ. Ты хочешь богатого мужа. А от него – хорошую машину, двоих детей, дом трехэтажный. Так?
ЖАННА. Можно двухэтажный, я не жадная.
КОЛЯ. И это все у тебя будет. От меня. Через два года, максимум через пять.
ЖАННА. А любовь?
КОЛЯ. И любовь будет. Ты меня просто еще не знаешь. Хоть у Оксаны спроси, хоть у Ленки, какой у меня с ними был секс.
ЖАННА. Да рассказывали. Ничего, говорят, терпимо.
КОЛЯ. Это они скромничают. И я с ними еще не на полную силу, чтобы не слишком влюбились. А тебе все покажу. Будешь рыдать от восторга. Я серьезно. Ты вот запала на Илью, а он оказался – лох. Отстой полный.
ЖАННА. Ничего я не западала.
КОЛЯ. Да ладно. Ты на любого, кто приедет, смотришь как на это… Ну, когда куда-то надо, но едешь с пересадкой или… Ну, как это?
ЖАННА. Не помню. Погугли.
КОЛЯ (ищет в смартфоне). Транзит! Вот, именно. Ты на него, как на транзит, смотрела. Вывезет, актрисой сделает.
ЖАННА. Я и сама стану. Поздновато, конечно, но ничего. Я же не знала, что во мне талант сидит. Поэтому и не хотела. А теперь хочу.
КОЛЯ. А если не получится?
ЖАННА. Получится. Не вечно же я буду секретаршей. Коль, я уважаю, что ты делаешь, правда. Но все-таки… Вот Есенин, он в твоем возрасте уже великим стал. А у тебя, Коля, что? Пять коров?
КОЛЯ. Будет больше. И не в этом же дело, Жан, не в коровах же! Черт, не знал я раньше, что любовь такая зараза. Чума просто. (Смотрит пристально на Жанну). Ничего не почувствовала?
ЖАННА. А что?
КОЛЯ. Это же я его словами сказал, Есенина. «Я не знал, что любовь — зараза, я не знал, что любовь — чума. Подошла и прищуренным глазом хулигана свела с ума». Значит, когда я то же самое говорю, тебе все равно, а когда его стихи – ну как же, великий! А я скажу: тебе это просто в голову вдолбили! И ничего в нем великого нет! Просто не хотел человек на земле пахать, вот и уехал стишками заниматься. Проще и выгодней.
ЖАННА. Дурак ты, Коля.
КОЛЯН. Знаешь, что я тебе скажу? Вот если ты, не дай бог, сама заболеешь и мама твоя будет одна лежать, то режиссер твой не будет ей какашки вытирать. И никто не будет! И Есенин не стал бы! А я буду, поняла? Потому что она – твоя мама!
Включается общий свет.
КЛИМКИН. Ну что, продолжаем или кого-то ждем?
ДЫМОВАЯ. Продолжаем.
Еремин подходит к Климкину с папкой.
ЕРЕМИН. Я ее уговорил не вмешиваться. А вы вот что, я тут набросал одну сцену, вы ее включите, хорошо?
КЛИМКИН. Зачем?
ЕРЕМИН. Вы сами поймете. Попробуйте, сыграйте, это очень важная сцена.
КЛИМКИН. Никто слов не знает.
ЕРЕМИН. А мы пока по тексту, у меня тут несколько экземпляров.
Климкин открывает папку, рассеянно листает. Берет свой текст.
КЛИМКИН. Так. Вечер. Таня и Есенин.
Жанна-Таня и Коля-Есенин выходят на передний план. Ирма-Дункан подслушивает.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Таня, Танечка… Надоело мне там все. Москва, Питер, все надоело. Хочу здесь остаться.
ЖАННА-ТАНЯ. В деревню переехать?
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Нет, здесь, в Сосновке. С тобой.
ЖАННА-ТАНЯ. Зря вы так говорите, не надо так говорить! Вы Изадору любите, и она вас любит.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Да не люблю я ее, дуру старую! Ты знаешь, сколько ей? Сорок пять скоро стукнет!
ЖАННА-ТАНЯ. Правда? Моей мамане столько. Но Изадора не выглядит. И гибкая такая.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Гадюка тоже гибкая. Таня, Танечка. Ну, целуй меня, целуй!
ЖАННА-ТАНЯ. Что вы! Она увидит!
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Это стихи, дурочка.
Ну, целуй меня, целуй,
Хоть до крови, хоть до боли.
Не в ладу с холодной волей
Кипяток сердечных струй.
Опрокинутая кружка
Средь веселых не для нас.
Понимай, моя подружка,
На земле живут лишь раз!
Оглядись спокойным взором,
Посмотри: во мгле сырой
Месяц, словно желтый ворон,
Кружит, вьется над землей.
Ну, целуй же! Так хочу я.
Песню тлен пропел и мне.
Видно, смерть мою почуял
Тот, кто вьется в вышине.
Увядающая сила!
Умирать — так умирать!
ЖАННА-ТАНЯ. Не надо! Не надо умирать.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Глупенькая, я и не собираюсь! (Обнимает Таню, целует).
ЖАННА-ТАНЯ (вырывается). Ты чего делаешь? Он взасос целуется! Прямо с языком, гад! (Плюется, вытирает рот).
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Я по роли.
ЖАННА-ТАНЯ. Да? Так и написано? Есенин взасос целует Таню?
КЛИМКИН. Просто целует. Нежно. Но в губы.
ЖАННА-ТАНЯ. В щеку хватит! А я повернусь, зрители подумают, что в губы. Е если он еще раз в губы попробует, уйду!
КЛИМКИН. Коля, ты понял?
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Я же не нарочно! Ладно.
КЛИМКИН. С того же места!
ЖАННА-ТАНЯ. Не надо! Не надо умирать!
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Глупенькая, я и не собираюсь. (Целует Жанну-Таню в щеку).
ЖАННА-ТАНЯ. Я тут не могу.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Нет никого, она пошла упражнения делать. Каждый вечер по два часа.
ЖАННА-ТАНЯ. Нет, все равно… Давайте она уснет, тогда… Поговорим еще. Когда стемнеет.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Хорошо. Где?
ЖАННА-ТАНЯ. В амбаре. Вы мышек не боитесь?
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Я, кроме людей, никого не боюсь.
ЖАННА-ТАНЯ. До вечера. (Целует Колю-Есенина в щеку и убегает).
КОЛЯ-ЕСЕНИН (читает с улыбкой).
В этом мире я только прохожий,
Ты махни мне веселой рукой.
У осеннего месяца тоже
Свет ласкающий, тихий такой.
В первый раз я от месяца греюсь,
В первый раз от прохлады согрет,
И опять и живу и надеюсь
На любовь, которой уж нет.
Это сделала наша равнинность,
Посоленная белью песка,
И измятая чья-то невинность,
И кому-то родная тоска.
Потому и навеки не скрою,
Что любить не отдельно, не врозь —
Нам одною любовью с тобою
Эту родину привелось.
С этими словами уходит.
ДЫМОВАЯ. Господи, до чего же хорошо! А может, только это и оставить? Пусть выйдут да почитают стихи? И задушевно, и познавательно! (Пауза). Извините.
Вдоль плетня с мечтательной улыбкой идет Таня. Ее встречает страстная Ирма-Дункан.
ИРМА-ДУНКАН. Таня, не надо!
ЖАННА-ТАНЯ. Вы про что, Изадора Джозефовна?
ИРМА-ДУНКАН. Не надо ходить Сергей амбар! Это не любовь! Я реально поняла его характер. Он, как это сказать…. Женщинник! Прогулочник!
ЖАННА-ТАНЯ. Гуляка? Бабник?
ИРМА-ДУНКАН. Ес! Бабочник, да! Ты ему нужна для… Ассортимент, коллекция!
ЖАННА-ТАНЯ. Ну и что? Может, и он мне нужен для коллекции? Буду в старости хвалиться, что с Есениным была.
ИРМА-ДУНКАН. О, ты не простая девушка!
ЖАННА-ТАНЯ. В России простых не водится.
ИРМА-ДУНКАН. Таня, пойми меня! Я стала гражданка мира, мне нет приюта нигде. Россия – моя надежда! А Сергей и есть Россия! Ты хочешь отнять у меня Сергея и Россию? Разве ты не патриотка? Разве ты не комсомолка?
ДЫМОВАЯ. А комсомол в двадцать втором был уже?
ЕРЕМИН. Был. Но мало.
ЖАННА-ТАНЯ. У нас тут никакого комсомола нет. А главное, Изадора Джозефовна, он тут остаться хочет. Со мной. Понимаете?
ИРМА-ДУНКАН. Это нонсенс! Это его настрой и фантазия! Ты хочешь, чтобы он стал совсем колхозный крестьянин?
ЕРЕМИН. А вот это ошибка! Колхозов не было еще, были коммуны, артели, ТОЗы, товарищества совместной обработки земли!
КЛИМКИН. За… Запишите на бумажке! А потом сразу все скажете! И больше не вклинивайтесь! Ирма, колхозный не говори. Еще раз.
ИРМА-ДУНКАН. Ты хочешь, чтобы он стал совсем крестьянин? И перестал бросить писать стихи?
ЖАННА-ТАНЯ. Нет! А почему он перестанет?
ИРМА-ДУНКАН. Потому что поэту нужны новые впечатления! Он это питает в себя, как воздух! Ты сделаешь себе мужа и крестьянина, но ты убьешь поэта!
ЖАННА-ТАНЯ. Нет! Я не хочу этого! Но как же быть? Он будет меня ждать.
ИРМА-ДУНКАН. Я пойду на место тебя. Дай мне твой одежда.
ЖАННА-ТАНЯ. Но… Там, конечно, темно… Но мы разные!
ИРМА-ДУНКАН. Не настолько.
ЖАННА-ТАНЯ. Не знаю… Но он все равно вас раскусит!
ИРМА-ДУНКАН. Будет поздно. Он поймет, кого по-настоящему любит.
ЖАННА-ТАНЯ. Но он же… Он уже целовал меня.
ИРМА-ДУНКАН. Значит, тебе будет, что вспомнить.
ЖАННА-ТАНЯ. Когда он меня поцеловал, я думала, умру, так мне хорошо было. А если что-то… Если что-то больше, я тогда окончательно умру. Не выдержу. У меня и без того вот тут сердце стучит. (Показывает на горло). Это будет слишком для меня. Вот у нас дядя Матвей был такой, еле выжил в голода, а тут к нему из Москвы сын приезжает, такой начальник стал, и на стол вот такую вот гору ситного хлеба, с полпуда, наверно. Ты, говорит, папаня, чуток покушай, а я по шабрам побегаю, порадую их собой. И побежал. А дядя Матвей чуток, да еще чуток, да еще чуток. Все полпуда и съел. Сам зеленый стал, а изо рта чернота полезла, даже удивительно, будто не хлеб ел, а землю. Или глину. У нас тут ели глину некоторые, она белая такая, приятная на вид, как тесто, маслянистая, прямо так и просится. Ели и, между прочим, никто не помер. А от хлеба помер человек. Вот и я, с голодухи-то наемся и не сдюжу, разрыв сердца случится или еще что. Правда ваша, что он поцеловал, мне на всю жизнь хватит. Только вы не говорите, что я сама не пошла. Скажите, что заболела в женском направлении.
ИРМА-ДУНКАН. Спасибо, май бэби. Я ни черта не поняла, что ты тут насказала, но ты согласна, это мне хватит.
Она торопливо уходит. Уходит и Жанна-Таня, печально декламируя.
Вышел парень, поклонился кучерявой головой:
«Ты прощай ли, моя радость, я женюся на другой».
Побледнела, словно саван, схолодела, как роса.
Душегубкою-змеею развилась ее коса…
КЛИМКИН. Коля! Николай, твой выход.
Коля-Есенин выходит, торопливо что-то дожевывая.
КОЛЯ-ЕСЕНИН (игриво). Таня! Танюша! Ты где?
ДЫМОВАЯ. Это что, так и будет? Он же поэт, а не кот мартовский. Коля, ты не себя играй, а Есенина!
КЛИМКИН. Отставить! Влада Вячеславовна, еще одно замечание, и я или вас попрошу удалиться, или сам уйду! Коля, никого не слушай, только меня. Упаси боже тебя играть Есенина, потому что это чушь, фальшь, этого никто никогда не сумеет! Ты играешь именно себя, играющего Есенина!
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Да ничего я не играю!
КЛИМКИН. И молодец, и правильно! Все от себя. Давай.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. От себя?
КЛИМКИН. От себя.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Танечка! Танюшка! (Движется и читает в стиле рэп). Крошка, я падаю, как взорванный террористами лайнер, ты мой парашют, давай увидимся в офлайне, или я разобьюсь лицом о собственную морду, дай мне шанс проехать с тобой ночью по этому городу, в машине будем только я, ты и музыка, мой «мерс» урчит как кот, которому чешут пузико, я буду приятен, как Мендельсон невесте, выжму под двести, погибнем вместе!
КЛИМКИН. Это что за хрень?!
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Рэп. В машине услышал, потом трек скачал. Круто, мне нравится. Да ладно, это я так, прикололся. Таня! Танюша!
Появляется обернутая во что-то бесформенное Ирма-Дункан.
Вот ты, моя радость. Юная, красивая. И я опять будто юным стал. Знаешь, что я в юности делал? Мечтал. Каждый день мечтал. О чем? Обо всем. «Говорят, что я скоро стану знаменитый русский поэт». И вот – стал. И что? Радости нет, Таня, счастья нет. И я понял, радость и счастье тогда, когда все впереди. Счастье – оно как смерть. Пока ты не умер, смерти еще нет, а когда умер – уже нет. Это даже не минута, не миг, это… Атом какой-то. Знаешь, что такое атом? Частичка такая маленькая. Из атомов все состоит. Причем из одних и тех же. И я из них, и ты из них. А мы друг на друга – белые, красные, зеленые, голубые…
Дымовая дернулась, но промолчала.
Деремся, сшибаемся, кровь пускаем друг другу. Зачем? Ведь нет ничего на свете, кроме любви. Хотя, может, и ее нет. Не знаю… Я в юности много плохих стихов писал. Глупых. «На плетнях висят баранки, хлебной брагой льет теплынь. Солнца струганые дранки загораживают синь». Эк наворотил – и дранки, и баранки, и брага, и синь, все впихнул. Да еще и с чужого голоса, только ленивый так не писал про деревню. Но была в этом, Таня, чистота какая-то. Как бы чужое, но от своей души. А сейчас как бы свое, а душа, Таня, чужая, не моя будто. Я знаешь, почему так много гуляю? Да еще написал об этом, нахвастался: «Много девушек я перещупал, много женщин в углах прижимал»! Вот похабство-то, а? И похабство нарочитое, с дразнилкой. Гадость говорю, а вы жрите! Любит русский человек, чтобы его не только за добродетель, но и за похабство полюбили! Но почему? Почему я на вас, дурочек, бросаюсь? Потому что один не могу. Не могу я один, особенно ночью. Меня с собой в одной комнате оставлять нельзя. Понимаешь? Эх, Дуня, Дуня!
ИРМА-ДУНКАН. Узнал? Ты меня узнал?
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Да сразу почти. Танька-то самогонки не пила, а мы полчетверти с тобой выжрали. Разит, как из кабака. Я сперва не расчухал, думал, от меня так, а потом придышался – ба, да это ж моя Дуня! Обманула девчонку? Отговорила?
ИРМА-ДУНКАН. Обманула. Отговорила. Пойдем. Я хочу тебя на крестьянское хэй энд строу, сено и солома.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Где ты в деревне найдешь весной сено и солому? Скоту все скормили подчистую.
ИРМА-ДУНКАН. А что сейчас скот кушает?
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Крыши кушает. Солому ветхую сдирают, запаривают и кормят.
ИРМА-ДУНКАН. Как это печально. Сергей, литл просьба. Давай распишемся. Давай будем муж и жена. И поедем Америка, чтобы ты понял, как там фальшь и плохо.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. И у нас плохо, зато натурально.
ИРМА-ДУНКАН. Иди ко мне. Целуй меня!
Они целуются. Довольно долго.
Ирма-Дункан смеется.
ИРМА-ДУНКАН. Колечка, да ты не только с коровами умеешь обращаться!
КОЛЯ-ЕСЕНИН. А то!
КЛИМКИН. Так, следующее утро, встреча с крестьянами!
ЕРЕМИН. Минутку! А с Татьяной как же? Илья Семенович, я вам дал факты, по фактам у Есенина и Татьяны была любовь, а потом ребенок родился. И где это?
ЖАННА-ТАНЯ. Этого нет, ребенок не родился, а значит, и вы не родились, Дмитрий Петрович! Вас нет, вы призрак!
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Фейк! Бот!
ЕРЕМИН (Тане). Ну, ты, секретарша! Мала еще так со мной говорить! (Коле). И ты… Охамели вообще, не молодежь, а… Я согласился, что читают стихи, которые Есенин еще не написал. Я даже согласился, что Есенин Дункан дурой и Дунькой называет, хотя отношения у них испортились позже, в апреле двадцать второго сплошной был романтизм. Но окончательно извращать факты – извините!
КЛИМКИН. Будем считать, что он ночью все-таки подлез к Татьяне – и все произошло.
ЕРЕМИН. А сцена с комиссаром? Вы обещали ее включить!
КЛИМКИН. Я ничего не обещал. У нас все равно никого нет на роль комиссара.
ЕРЕМИН. Я сыграю!
КЛИМКИН. Ребятам надо хотя бы текст посмотреть.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. И пообедать бы. С утра не ел никто.
КЛИМКИН. Хорошо. Перерыв.
Климкин, Коля-Есенин, Жанна-Таня и Ирма-Дункан уходят, Дымовая и Еремин остаются. Еремин достает пластиковый контейнер, из него бутерброды.
ЕРЕМИН. Хочешь?
ДЫМОВАЯ. У меня водяная диета. (Достает бутылочку, пьет). А вы не боитесь всухомятку? Возраст все-таки.
ЕРЕМИН. У меня отец ел что попало всю жизнь, а прожил до девяноста. Не от питания зависит, а от организма.
ДЫМОВАЯ. Тоже верно. Ну, дайте, что ли.
Еремин дает ей бутерброд.
Сейчас, конечно, люди в целом дольше живут… Вот интересно, мне со школы все эти поэты, писатели, кого мы учили, они все старыми казались. А не так давно портреты вешали к году русской литературы. Там даты – рождение, смерть. Я очень поразилась. Тот же Достоевский, всегда думала, что полный старик, а нет, 59 лет мужчине всего было! Разве это возраст?
ЕРЕМИН. Но сколько успел!
ДЫМОВАЯ. Это само собой. Или вот Шукшин – вообще 45 лет. А Пушкин, Лермонтов, даже говорить нечего, мальчики совсем! И Есенин наш – 30 лет, кошмар! Вот что у человека должно быть в голове, чтобы в тридцать лет себя убить?
ЕРЕМИН. Его убили.
ДЫМОВАЯ. Это вы так считаете.
ЕРЕМИН. Многие считают. Но все ошибаются. Я тридцать лет этой загадкой занимался. И понял, как они все провернули.
ДЫМОВАЯ. Кто?
ЕРЕМИН. Масоны. Фактически известно, что Есенину в тот вечер подсунули пиво. И было оно не простое, а психическое!
ДЫМОВАЯ. То есть?
ЕРЕМИН. Подлили такую гадость, от которой у человека мозги съезжают. Поэтому и путаница, одни говорят – сам повесился, другие – что повесили. А моя версия уникальная – да, сам, но потому, что отравили! То есть все-таки убийство! Помнишь Михеева-тракториста? Ему на станции в водку чего-то влили, он приехал и всех кур перерубил. Хотел-то он жену, да ее дома не было.
ДЫМОВАЯ. В водку ничего лить не надо, она сама по себе психическая. По себе знаю. (Что-то вспомнила, вздохнула). Если честно, Дмитрий Петрович, я стихов с детства не понимаю. И в школе тоже… Я точные науки любила, математику, химию. Нет, по литературе тоже пятерки были – выдолбишь наизусть, да и все. Главное, не понимаю, зачем именно стихами, когда можно нормально? Для рифмы, что ли?
ЕРЕМИН. Там образы! Метафоры!
ДЫМОВАЯ. Какие? Ну вот – «Клен ты мой опавший, клен заледенелый, что стоишь нагнувшись под метелью белой?» – и чего? Какие тут уж прямо метафоры? Ну, листья опали, нагнулся, ясное дело, снег и ветер потому что. В чем фокус-то?
ЕРЕМИН. Батя мой эту песню хорошо пел. Голос у него был такой… Цыганский, со слезой, с дрожью…
ДЫМОВАЯ. Я помню, да.
ЕРЕМИН (поет). Клен ты мой опавший, клен заледенелый… И т.п.
Дымовая подпевает. Поют.
ДЫМОВАЯ. О, господи, подумают еще, что мы пьяные тут!
ЕРЕМИН. Быстро жизнь прошла, Владочка… А помнишь… (Кладет руку ей на плечи).
ДЫМОВАЯ (убирает руку). Не помню и вам не советую, Дмитрий Петрович! Один раз было, да и то под влиянием спиртных напитков и вашего служебного положения. Это вы сейчас такой вежливый и ласковый стали, а были такой нахрапистый, что… Мне еще двадцати не было даже.
ЕРЕМИН. А мне тридцать пять. Прекрасный возраст!
Задумались.
ДЫМОВАЯ. А вот он последнее стихотворение написал, как там – прощай, мой друг?
ЕРЕМИН. «До свиданья, друг мой, до свиданья».
ДЫМОВАЯ. Ну да. Это он кому?
ЕРЕМИН. Я считаю – никому. Или себе. Или просто – ну, вымышленный образ. Как бы вообще. У него это часто. «Друг мой, друг мой, я очень и очень болен!» Это как, знаешь, в Евангелии: «Боже, боже, на кого Ты меня оставил?» Нет, там все-таки к Богу, а тут – в пустоту.
ДЫМОВАЯ. Такой был человек, а тоже одинокий…
Звонок телефона, Дымовая хватает трубку.
Здравствуйте, а я вам зво… (Слушает). Да, конечно. Мы тут как раз… Хорошо, поняла, мы… (Еремину). Только что выехал. Через полтора часа максимум будет тут.
Появляются Климкин, Жанна-Таня, Коля-Есенин, Ирма-Дункан.
Так, дорогие мои, у нас полтора часа, давайте быстренько! Что там дальше?
КЛИМКИН. Сцена, которую предложил Дмитрий Петрович. Ночь. Изба Тани. Все спят. Громкий стук в дверь.
Еремин стучит.
И тут же в дверь вламывается комиссар Местечкин.
ЕРЕМИН (за Местечкина). Проклятые кулаки! Требую немедленно сдать хлеб на нужды голодающего пролетариата!
КОЛЯ-ЕСЕНИН (по тексту). Тут нет кулаков, товарищ, тут живет бедная крестьянка. И она тоже голодает.
ЕРЕМИН. Узнаю речи подкулачника. Кто ты такой?
ИРМА-ДУНКАН. This is the great poet Yesenin!
ЕРЕМИН. Иностранка? Шпионка?
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Это великая танцовщица Изадора Дункан! Ее весь мир знает!
ЕРЕМИН. В Бердичеве ее не знают! (Смеется. Поясняет). Это я тут юмора подпустил. (Продолжает). А кто вы такой есть? Документы!
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Я Есенин, великий русский поэт.
ЕРЕМИН. В Бердичеве такого не знают! (Опять смеется. Продолжает). Документы – или я тебя арестую, кулацкое отродье!
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Пожалуйста! (Изображает, что показывает документ).
ЕРЕМИН (делает вид, что читает). Сергей Александрович Есенин, знаменитый поэт! Так это вы? Извините, не узнал! Все наше ГПУ от вас в восторге! Но мы считаем, что в ваших стихах слишком много русского националистического духа, это вредит идее мировой революции!
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Я ставлю интересы русского народа выше мировой революции!
ЕРЕМИН. Это контрреволюционное заявление, вас спасает только то, что вы великий поэт. Но учтите, рано или поздно, если вы не исправитесь, вас настигнет кара того тайного сообщества, представителями которого мы на самом деле являемся!
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Не понимаю. Кого вы имеете в виду? Может быть, вы масон? (Климкину). А масон разве так пишется? С двумя «эс»?
ЕРЕМИН. А как же еще?
КЛИМКИН. С одним, Дмитрий Петрович.
ЕРЕМИН. Ну, не знаю… Я всю жизнь масонами занимаюсь.
КАТЯ (глядя в телефон). Яндекс пишет: масон. С одним «эс».
ЕРЕМИН. Ладно, не суть. (Коле). Дай реплику еще раз.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Может быть, вы масон?
ЕРЕМИН (в сторону). Он раскусил меня! Надо быть осторожней! (Коле-Есенину). Что вы, что вы, я комиссар ГПУ и потомственный чекист! Давайте выпьем на мировую, у меня с собой есть хорошая водка! Хозяйка, неси стаканы!
Жанна-Таня ставит на стол стаканы. Еремин разливает водку из бутылки.
ЕРЕМИН. Эх, жаль, кончилась! Но ничего, у меня есть другая! Точно такая же! (Он достает вторую бутылку, наливает в стакан, подает Коле-Есенину).
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Я с детства не любил спиртного, но меня всегда спаивали. Она странно пахнет. Водка, вроде, а пивом отдает.
ЕРЕМИН (в сторону). Какое поразительное чутье у этого человека! (Коле-Есенину). Может, в стакане раньше было пиво! (В сторону). Надо сказать такой провокационный тост, чтобы он не смог отказаться. (Всем). За победу пролетарской революции, за товарища Ленина! … Все пьют. (Смотрит на всех). Все пьют!
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Считайте, что выпили, после обеда не лезет.
ЕРЕМИН. Хорошо. (Читает). Местечкин внимательно смотрит на Есенина. Тот выпивает. Ему становится плохо. Руки и ноги дергаются. Такое ощущение, что он сошел с ума.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Мне чего, дергаться, что ли?
ЕРЕМИН. Конечно. Вроде припадка у тебя.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Илья Семенович, хрень какая-то.
КЛИМКИН. Дмитрий Петрович…
ЕРЕМИН. Постойте, тут еще ударный финал! Телефон есть? Потом надо повесить, старинный, вертушку. (Подходит к стене и изображает, что звонит по вертушке). Барышня, товарища Троцкого! Товарищ Троцкий? Задание выполнено! Важное уточнение, вещество отдает пивом, поэтому в следующий раз надо примешать его не водку, а в пиво! (Всем). А? Эффектно, да?
ДЫМОВАЯ. Нет, Дмитрий Петрович. Не эффектно. Лишняя и, простите, просто нелепая какая-то сцена. С очень неприятным душком, сами знаете, каким.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Да дичь просто.
ЖАННА-ТАНЯ. Бред, согласна.
КЛИМКИН. Как видите, Дмитрий Петрович, народ не одобрил.
ЕРЕМИН. Узнаю! Узнаю знакомый почерк! Чуть что – народ не одобрил, народ не поддержал! Манипуляторы! Ничего! Я из этой сцены целую пьесу сделаю, пошлю в журнал «Наш современник», с руками оторвут!
ДЫМОВАЯ. На здоровье. (Климкину). У вас много осталось?
КЛИМКИН. Последняя сцена. Есенин читает стихи крестьянам.
ДЫМОВАЯ. Слава богу. Давайте. Минутку, а кто крестьян играть будет?
КЛИМКИН. Никто. Вернее – зал. Апарт это называется. На экране будут фотографии Есенина, кадры хроники, у меня все есть, я подготовил, а Есенин, то есть Коля, читает. Коля, давай возьмем интонацию. Сначала послушай.
Звучит голос Есенина: «Сумасшедшая, бешеная, кровавая муть!»
Коля-Есенин повторяет.
ЖАННА-ТАНЯ. Да ну, совсем не то!
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Не тебе решать!
КЛИМКИН. Еще раз.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Нет, а как надо? Как он или по-своему?
КЛИМКИН. Как чутье подсказывает.
Звучит голос Есенина. Коля повторяет.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Опять не так?
КЛИМКИН. Понимаешь… Как он, читать все равно не сможешь. И не надо. Что такое эта поэма о Пугачеве? Это один сплошной вопрос. И играть надо не то, как Есенин читал. Вопрос этот играть надо. То есть не играть… Думать. Думать вслух. Мучительно. Вглядываться в собственные мысли. Это у всех персонажей так. «Сумасшедшая, бешеная, кровавая муть» – слова подбирает, понимаете? «Что ты?» То есть – что происходит? «Смерть? Или исцеление калекам?» Быть – или не быть? Это растерянность. И боль. Это негромко надо. Не кому-то, а себе.
… Дорогие мои… Хор-рошие…
Что случилось? Что случилось? Что случилось?
Кто так страшно визжит и хохочет
В придорожную грязь и сырость?
Кто хихикает там исподтишка,
Злобно отплевываясь от солнца?
. . . . . . . . . . . . . . . .
… Ах, это осень!
Это осень вытряхивает из мешка
Чеканенные сентябрем червонцы.
Да! Погиб я!
Приходит час…
Мозг, как воск, каплет глухо, глухо…
… Это она!
Это она подкупила вас,
Злая и подлая оборванная старуха.
Это она, она, она,
Разметав свои волосы зарею зыбкой,
Хочет, чтоб сгибла родная страна
Под ее невеселой холодной улыбкой.
Он читает медленно, задумчиво, спокойно, все зачарованно смотрят на него.
Пауза.
КЛИМКИН. Человек перестал понимать, что происходит. И поэтому умер.
ДЫМОВАЯ. Пугачев?
КЛИМКИН. Есенин.
ЖАННА-ТАНЯ. Вам бы самому играть надо.
КЛИМКИН. Возраст не тот. И внешность.
ЖАННА-ТАНЯ. А Коля никогда так не сыграет.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Да? Это почему? Думаете, я не знаю, как это бывает? Да я сам ни фига не понимаю, что происходит! На той неделе стою у дробилки, смотрю, а сам думаю – суну сейчас туда голову, и все!
ЖАННА-ТАНЯ. С похмелья, что ли?
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Не пью я, ты знаешь, нет у меня похмелья никакого – кроме тебя! Сколько мне еще раз сказать надо, что я тебя люблю, чтобы ты поверила? А мне без тебя на фиг ничего не надо! И если бы ты сама понимала, чего тебе хочется, ведь тоже не понимаешь же! Пресс-секретарь, ё! А спроси тебя, чего тебе по-настоящему надо, ты же сама еще не знаешь до сих пор! И все мы такие! Дмитрий вон Петрович, коммунизмом навсегда ушибленный, а спросил я вас, Дмитрий Петрович, как вы себе коммунизм представляете, вы мне два часа рассказывали, и я понял – сами вы не знаете толком, что такое этот ваш коммунизм! Главное, он уже кончился, хотя не начинался, а вы все живете – зачем? Или Влада Вячеславовна, хорошая женщина, мамина подруга, уважаю, но тоже ведь, теть Влада, не понимаете, что происходит – вас, заслуженного человека, заставляют ерундой заниматься, смотреть, как мы тут дурака валяем!
КЛИМКИН. Меня не забудь.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Да с вами ясно все! Вы умный, гениальный, а сами смотрите на Татьяну и думаете: да на кой черт мне сдался этот Есенин, если я эту девушку до смерти хочу, а больше ничего не хочу!
ЖАННА-ТАНЯ. Ошибаешься. Хотел бы, я поняла бы.
ИРМА-ДУНКАН. Моя очередь.
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Да ладно. Извините. Дурачка слушать – сам дураком станешь.
ИРМА-ДУНКАН. Коля, я настаиваю. Фрейд, по сравнению с тобой, просто детский сад. Чего я не понимаю?
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Вы как раз все понимаете. Любите своего мужа, хоть он и бывший, вот и все.
КЛИМКИН. Ну, это ты…
ИРМА-ДУНКАН. Он прав.
Пауза.
ЕРЕМИН. Что касается того, Николай, что я будто бы не понимаю про коммунизм и зачем живу…
ДЫМОВАЯ. Хватит! Через час Годовиков приедет, и сразу всем ясно будет – и что происходит, и зачем живем! А я это дело, Коля, считаю не ерундой, а очень важным для нашего села! Для патриотического воспитания! Для духовности! Вот так вот. И давайте уже заканчивать!
КЛИМКИН. Хорошо. Задумано так. Коля читает, а Ирма танцует. Порыв такой, не удержалась. Крестьянам, конечно, дико, смешно, но… Так надо, так задумано. Поехали.
На экране фото и кинохроника. Ирма-Дункан танцует, Коля читает. Периодически становится темно, после этого действие возобновляется, но Ирма-Дункан уже в другом месте и Коля читает другой фрагмент. То есть – как монтаж в кино.
КОЛЯ-ЕСЕНИН
Нашу рыбу, соль и рынок,
Чем сей край богат и рьян,
Отдала Екатерина
Под надзор своих дворян.
И теперь по всем окраинам
Стонет Русь от цепких лапищ.
Воском жалоб сердце Каина
К состраданью не окапишь.
Всех связали, всех вневолили,
С голоду хоть жри железо.
И течет заря над полем
С горла неба перерезанного.
. . .
Невеселое ваше житье!
Но скажи мне, скажи,
Неужель в народе нет суровой хватки
Вытащить из сапогов ножи
И всадить их в барские лопатки?
…
Только мы, только мы лишь медлим,
Словно страшен нам захлестнувший нас шквал.
Оттого-то шлет нам каждую неделю
Приказы свои Москва.
.. .
Пусть знает, пусть слышит Москва —
На расправы ее мы взбыстрим.
Это только лишь первый раскат,
Это только лишь первый выстрел.
…
Послушай, да ведь это ж позор,
Чтоб мы этим поганым харям
Не смогли отомстить до сих пор?
Разве это когда прощается,
Чтоб с престола какая-то блядь
Протягивала солдат, как пальцы,
Непокорную чернь умерщвлять!
ДЫМОВАЯ. Все, все, все, все, все! Хватит! Это… Это, я не знаю… Это же под все статьи уголовные подходит сразу! И экстремизм, и терроризм, и призывы к свержению власти!
КОЛЯ-ЕСЕНИН. Да про царскую власть тут говорится, Влада Вячеславовна!
ДЫМОВАЯ. Ага, дурочку-то не делай из меня! Царская, кухарская, власть есть власть, а всякая власть от бога, как один режиссер сказал, не помню фамилии! И все поймут однозначно, что вы хотели сказать!
КЛИМКИН. Не мы, а Есенин. У вас тут люди не глупые, поймут.
ДЫМОВАЯ. У нас-то поймут, а верней сказать, даже и вникать никто не будет. Но мы спектакль будем гостям показывать. Да еще, не дай бог, позовут в город, в настоящий театр, а там в зале найдется какой-нибудь дурак премудрый, все на ус намотает, а потом звяк-бряк в инстанции, и начнется! Сейчас про нашу Сосновку никто не слышит и не знает, а как прицепятся… Начнут с Есенина, а кончат тотальной проверкой по поводу и нецелевых средств, и коррупции, и оппозиции, и проституции!
ИРМА-ДУНКАН. Неужели у вас проституция есть?
ДЫМОВАЯ. Захотят – найдут!
КЛИМКИН. Вы зря беспокоитесь, эта поэма на самом деле не о бунте и не о власти. Она о том, как человек хотел людям добра, а люди его не поняли и предали! Не о том это, что власть с народом поссорилась, народ сам с собой поссорился, вот в чем трагедия!
ДЫМОВАЯ. Трагедия – у нас будет! Вы меня тоже предали, я надеялась, что… А вы… Короче, так. Стихов вы много выучили, молодцы. Встанете и расскажете их наизусть. Только никаких этих про выстрелы, бунты и про Москву! Потому что Москва это Кремль, а Кремль сами знаете, кто! И Годовикова, кстати, нам из Москвы прислали! Чего-то он там натворил, вроде временной ссылки у него. Он как личный выпад все поймет! В общем – про Шаганэ, про природу, по Родину! И все!
КЛИМКИН. Цензура, значит?
ИРМА-ДУНКАН. Илья, что ты, как маленький, ей-богу! Везде цензура. В той же Америке. У нас про геев нельзя говорить хорошо, а у них нельзя про геев говорить плохо. Какая разница?
ЖАННА-ТАНЯ. А если это мое личное мнение?
ДЫМОВАЯ. Держи при себе! На то оно и личное! Трусишки же не будешь на людях показывать!
ЖАННА-ТАНЯ. Смотря в какой ситуации. И если красивые трусишки да на красивой…
ДЫМОВАЯ. Прекрати! Дорогие мои, хорошие, давайте компромисс сделаем! Годовиков уже подъедет сейчас, мы ему стишки расскажем, он будет доволен, а потом все решим, хорошо? Найдем консенсус какой-то.
ЕРЕМИН. И сцену с масоном восстановить!
КЛИМКИН. Ладно. Выстроились все в линеечку. Белый верх, темный низ, красные галстучки. Начали.
Все выстраиваются и начинают читать наиболее безобидные стихи Есенина. Возможно, одно стихотворение – по очереди, подхватывая. На усмотрение режиссера.
Звонок телефона. Дымовая берет трубку и делает знак замолчать.
ДЫМОВАЯ. Слушаю? А что случилось? Очень жаль. Ну что ж, будем ждать… (Кладет трубку). Не сумел приехать. Говорит: недели через две.
Молчание. Климкин собирает листы текста. Укладывает их в папку. Идет к кулисам. Останавливается, хочет что-то сказать. Машет рукой, уходит.
ИРМА-ДУНКАН (Жанне-Тане, кивая в сторону Коли). Ты его полюби, он хороший. А как целуется!
Спешит вслед за Климкиным.
Идет к кулисам и Таня.
ТАНЯ (Коле). Подвезешь?
КОЛЯ. Да, конечно.
Они уходят.
ЕРЕМИН. До свиданья, Влада Вячеславовна.
ДЫМОВАЯ. До свиданья, Дмитрий Петрович.
Еремин уходит.
ДЫМОВАЯ. И не убрался никто. А еще начальницей меня обзывают. Уборщица я тут, а не начальница!
Начинает убираться. Смотрит в монитор стоящего на столе ноутбука. Нажимает пальцем на клавишу. На экране появляются изображения. Звучит голос.
Вот так страна!
Какого ж я рожна
Орал в стихах, что я с народом дружен?
Моя поэзия здесь больше не нужна,
Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен.
Ну что ж!
Прости, родной приют.
Чем сослужил тебе — и тем уж я доволен.
Пускай меня сегодня не поют —
Я пел тогда, когда был край мой болен.
ДЫМОВАЯ (неожиданно для себя самой).
Пусть не сладились, пусть не сбылись
Эти помыслы розовых дней.
Но коль черти в душе гнездились —
Значит, ангелы жили в ней.
Вот за это веселие мути,
Отправляясь с ней в край иной,
Я хочу при последней минуте
Попросить тех, кто будет со мной, —
Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать.
Думает. Пожимает плечами.
ДЫМОВАЯ. Ну, не знаю…
Уходит.
Алексей Слаповский 